Такова спортивная жизнь

За спиной слышится легкое посвистывание, я оборачиваюсь и вижу огромный желтый водянистый глаз.

— Какого черта ты тут делаешь? — спрашиваю я.

Глаз шипит, потом вдруг с грохотом бросается на меня. На мгновение эта штука вдруг сворачивает, ворча и растягиваясь, а потом дергается и мчится в прежнем направлении. Рельсы вибрируют и содрогаются. Они сотрясаются. Под водянистым глазом в две струи хлещет пар. Я спотыкаюсь о шлак, рассыпанный между шпалами.

Глаз проносится мимо. Он плюет на меня, обдает мелкими брызгами, и я чувствую жар его огромного черного тела. Секунду на мне горит рыжий огонь, потом снова становится холодно и темно. Теперь в тумане исчезает красный глаз.

Я без конца спотыкаюсь о рельсы, которые кто-то только что здесь накидал. В другом конце станции мычит скот. Я слышу голоса и вижу покачивающиеся фонари. Впереди раздается скрежет вагонного тормоза, переходящий в постукиванье, и мимо скользят одна за другой длинные темные тени, раскачиваясь и похрюкивая, как вереница недовольных свиней. Пахнет мокрым углем и жиром. Я останавливаюсь и допиваю оставшийся эль. Мимо идет человек, он размахивает фонарем, не видя меня. Но когда я, топая, бегу через последние рельсы, потом по куче шлака и перелезаю через забор на улицу, он слышит и останавливается. Теперь я оглядываюсь и вижу красные, оранжевые, зеленые сигнальные огни, а внизу багровое пятно жаровни стрелочников. Отца я на станции не встретил.

На ночной стоянке еще есть такси, и около половины четвертого я попадаю на Фэрфакс-стрит; она похожа на склеп. Я предупредил, что вернусь поздно, и миссис Хэммонд дала мне ключ от входной двери. Прежде чем войти в дом, я отпираю свою машину и достаю с заднего сиденья подарок, который я ей приготовил. Он тяжелый. Я старательно завертываю его в бумагу и громко хлопаю дверцей. Но свет не зажигается. На длинной узкой улице с кирпичными домами пусто, только стоит моя машина.

В кухне на столе три чашки, блюдца и тарелки с крошками рождественского пирога — чтобы я сам догадался, что у нее были гости. В камине блюдце молока и еще одна тарелка с почти нетронутым пирогом.

Она, наверное, ждала меня, может быть, даже приоткрыла дверь спальни, чтобы не пропустить, когда я приду. Я слышу, как она спускается по лестнице, и засовываю сверток за диван. Она входит, когда я достаю из сумки игрушки.

— Очень поздно, — шепчет она. — Вы только что вернулись? — Она босая, на ночную рубашку накинуто пальто. — С вами ничего не случилось?

— У меня была чертовски веселая ночь, если вы об этом… А к вам, как я вижу, кто-то приходил?

— Двое, — с довольным видом говорит она. — Вы их не знаете.

— Кто же это?

— Нечего злиться. И только потому, что вы не знаете всех моих знакомых. — Она совсем как молоденькая девушка. Глаза тут же загораются от радостного волнения и от того, что у нее есть секрет. — Приходила сестра Эрика с мужем.

— Я не знал, что у него была сестра.

— Вот, вот! Так и знала, что вы скажете что-нибудь такое. Ну, так у него была сестра. Эмма… Комптон. Они про вас слышали. — Она потирает руки, как будто их приход был ей очень приятен. — Про регби и вообще. Они все спрашивали, какой вы. Ее муж ходит на стадион, когда вы играете. А вот… — она тихонько смеется и берет карточку с каминной доски. — Вот… посмотрите и скажите, что вы думаете.

На фотографии, уже немного пожелтевшей, стоят, обнявшись, три девушки и смеются так, словно в жизни не видели ничего смешнее фотоаппарата. Все три в комбинезонах — в комбинезонах военного времени — волосы завязаны косынками.

— Это вы! — Я не могу скрыть удивления.

Она! В середине стоит она, немного откинувшись назад, на лице и на губах солнце и ничего скрытого, все наружу. Обыкновенное, ничем не омраченное девичье лицо.

— Справа Эмма — это было до того, как я познакомилась с Эриком. Она нас и познакомила.

— Что вы делали? Где это…

— Снято во время войны. Мы работали на артиллерийском заводе в Мойстоне. Делали бомбы. Видели бы вы нас тогда! — Ее лицо все еще сияет, как у ребенка. — Нам приходилось каждый день вставать в шесть утра, чтобы попасть на специальный поезд. Он тащился по всей округе, пока добирался до Мойстона, и всюду подбирал людей. Одни женщины! Доставалось же нам иногда! Вон там сзади видно несколько зданий — все замаскированы. Один раз во время работы нас даже бомбили. Эмма пришла, и мне все так ясно вспомнилось…

— Вы тогда еще не были замужем.

— Нет. — Ее глаза тускнеют и гаснут. — У меня были знакомые ребята… Нам было весело.

— А когда вы вышли замуж?

Раньше она на меня не смотрела. А весело оглядывала комнату, смущаясь, вспоминая. Но теперь она сникает и оборачивается ко мне.

— После войны.

— Вроде немного поздно?

— Я должна была ухаживать за отцом. И больше сидела дома. Наверное, потому мне так нравилось работать в Мойстоне.

— Значит, вы вышли замуж, когда ваш отец умер?

Она качает головой и, кажется, не знает, что сказать.

— Нет, я ушла из дома. Я больше не могла… Я старела. Он, наверное, думал, что я должна оставаться с ним до… не знаю, сколько еще. Мы поссорились, и я ушла и вышла замуж за Эрика. С тех пор я его больше не видела и вряд ли увижу. Слышала только, что его отправили в какую-то богадельню. Господи! — Девичье лицо исчезает, она смотрит на меня, застыв от ужаса и изумления. — У вас нет передних зубов!

— Кое-какие остались, — говорю я. Положив фотографию, я иду к раковине и смотрю в зеркало — я еще ни разу не решился посмотреть. — Не очень-то я красив, верно? Постарел на десять лет. Как по-вашему?

— А я-то не могла понять, почему вы так странно говорите, будто пришепетываете. Я думала, вы выпили. — Она дрожит от холода и начинает беспокоиться.

— А зачем в камине блюдце с молоком и пирог?

— Для Санта-Клауса. Молоко для его оленя. И не смейтесь. Линда сказала, что ночью холодно, и ему это будет приятно, и том, кто о нем подумал, он оставит больше подарков.

— Оленя я, правда, не прихватил, но рад, что обо мне подумали. — Я отпиваю молоко. После пива оно кажется противным и обжигает холодом. Мыши уже попробовали пирог. Миссис Хэммонд смотрит, как я отставляю его, и говорит:

— Вы дрались?

Нет. Мне вышибли зубы, а зубной врач удалил корни. Шесть штук. Пять гиней. У меня чертовски невыгодная работа.

Она долго и внимательно разглядывает мое лицо.

— Вид у вас неважный.

— Это я уже слышал.

— От какой-нибудь девушки?

— А кому еще есть до меня дело?

Она умолкает, пытаясь представить себе, как я провел вечер.

— Значит, вы все-таки поехали к Уиверу?

— Да.

— Вы выглядите совсем больным. Вам никуда не надо было сегодня ходить. По радио после передачи новостей сказали, что вы ушли с поля, но через несколько минут вернулись. Я не думала, что это серьезно…. Вот простудите десны, тогда узнаете.