Такой же предатель, как мы
Шрифт:
Дима утирает кулаком пот со лба, шепчет «господи» и обводит глазами крошечную клетушку, словно ища помощи.
— Передашь своим английским аппаратчикам, Профессор?
Перри сделает все, что сможет.
— Ночью тридцатого октября две тысячи восьмого этот пакистанский придурок меня будит, и сплю я плохо. Понятно?
Да.
— На следующее утро, тридцать первого октября, звоню в долбаный швейцарский банк. Говорю: «Я выхожу, на х…, из мумбайского бизнеса». Услуги, лес, чай. Получаю где-то тридцать процентов. За отели — семьдесят. Через две недели я в Риме, звонит Тамара: «Включи телевизор». Ну и что я вижу? Эти хреновы пакистанцы, мать их, стреляют в окрестностях Мумбая, индийская биржа перестает торговать. На следующий день акции индийских
На мокром лице — гримаса отвращения. Гнилые доски трещат под напором морского ветра. Дима выговорился, и обратной дороги нет. Он проверил Перри, испытал и счел подходящей кандидатурой.
Моя руки в красивой уборной на первом этаже, Перри смотрит в зеркало; он потрясен выражением своего лица — оно пылает каким-то новым, доселе незнакомым ему энтузиазмом. Перри спешит вниз по лестнице, застланной толстым ковром.
— Еще по чуть-чуть? — предлагает Гектор, лениво махнув рукой в направлении подноса с виски. — Люк, старина, свари-ка нам кофейку.
Глава 7
По улице наверху проносится «Скорая помощь», вой сирен похож на вопль, как будто весь мир кричит от боли.
…В шаткой шестиугольной башенке с видом на залив Дима закатывает левый рукав. В неверном свете Перри различает мадонну с обнаженной грудью, окруженную сладострастными ангелами женского пола, в соблазнительных позах. Татуировка тянется от массивного плеча до запястья, на котором сверкает золотой браслет «Ролекса».
— Хочешь знать, кто наколол эту штуку, Профессор? — шепчет Дима, хриплым от волнения голосом. — Ее полгода делали, по часу в день.
Да, Перри очень хотел бы знать, кто нарисовал Диме полуобнаженную мадонну и отчего на это понадобилось шесть месяцев. Ему хотелось бы знать, какое отношение имеет Пресвятая Дева к требованию устроить Наташу в Роудин-Скул и желанию получить британское гражданство для всей семьи в обмен на некую жизненно важную информацию. Но инстинкт преподавателя предостерегает Перри, что у Димы своя повествовательная манера — сюжет будет развиваться по спирали.
— Это моя Руфина. Она зечка была, как я. Лагерная шалава, с туберкулезом. По часу каждый день рисовала. Закончила и умерла. Господи боже. Эх, господи.
Уважительная тишина. Оба рассматривают творение Руфины.
— Знаешь, что такое Колыма, Профессор? — спрашивает Дима, с прежней хрипотцой с голосе. — Слышал когда-нибудь?
Да, Перри знает, что такое Колыма. Он читал Солженицына. И Шаламова. Ему известно, что Колыма — река к северу от полярного круга, близ которой находился один из самых страшных лагерей архипелага ГУЛАГ. Перри даже знает, кто такие «зеки», — это значит «заключенные». Их были миллионы.
— В четырнадцать я зеком был на Колыме. Уголовник, не политический. Политические — дерьмо, уголовник — чистый. Дали пятнадцать лет…
— Пятнадцать лет на Колыме?
— Точно, Профессор. Отсидел все пятнадцать. — Гнев в голосе Димы сменяется гордостью. — Дима сидел за криминал, его в тюрьме уважали. Как я попал на Колыму? Убил. Правильно убил. Кого? Одного паршивого аппаратчика в Перми. Отец убил себя, устал очень, много пил водки. Матери надо для нас еду и мыло — надо спать с долбаным аппаратчиком. В Перми коммуналка, восемь поганых комнат, тридцать человек, одна кухня, один сортир, вонища и дым. Нам, детям, не нравится сраный аппаратчик, который дерет нашу мать. Мы ждем на кухне, когда он приходит в гости, стенка тонкая. Он приносит
еду и трахает мою мать. На нас все пялятся — у них мать шлюха, — а мы затыкаем уши пальцами. Сказать тебе кое-что, Профессор?Да.
— Этот тип, аппаратчик, знаешь, где он брал еду?
Нет, Перри не знает.
— Он, мать его, военный интендант. Должен кормить солдат. Носит пушку. Отличную пушку, в кожаной кобуре. Настоящий герой. С ремнем от кобуры на заднице особо не потрахаешься. Если ты не акробат, б… Этот военный интендант, аппаратчик, снимает ботинки. Снимает пушку. Кладет ее в ботинок. Я думаю: ладно. Ты давно дрючишь мою мать, хватит. Больше не будешь. Никто не будет смотреть на нас и говорить, что мы шлюхины дети. Я стучу, открываю дверь. Очень вежливо. Говорю: «Извините, это Дима. Пожалуйста, можно мне ненадолго взять ваш отличный пистолет? А теперь посмотрите мне в глаза. Как мне вас убить, если вы на меня не смотрите? Спасибо, товарищ». Мать смотрит на меня, слова не говорит. Аппаратчик смотрит на меня. Я убиваю говнюка. Одна пуля.
Дима тычет себе в переносицу, показывая, куда вошла пуля. Перри вспоминает, что тем же самым жестом он коснулся лиц своих сыновей на теннисном матче.
— Почему я его убиваю? — Риторический вопрос. — Ради моей матери, которая защищает своих детей. Ради моего чокнутого отца, который самоубился. Ради чести своей страны я убиваю это дерьмо. А еще — наверное, чтоб на нас перестали пялиться в коридоре. Поэтому на Колыме я желанный гость. Я крутой — классный парень, все такое, никаких проблем. Я не политический, я уголовник. Герой, боец. Я убил военного аппаратчика, может, даже кагэбэшника. Иначе почему, ты думаешь, мне дают пятнадцать лет? Это, б…, честь. Я не…
Дойдя до этих слов, Перри запинается.
— Он сказал: «Я не стукач. Я не дятел, Профессор», — нерешительно цитирует он.
— Доносчик, — объясняет Гектор. — Стукач, дятел, наседка — все это значит «доносчик». Дима пытался внушить вам, что он не из таких, хотя на самом деле…
Кивком поблагодарив всеведущего Гектора, Перри продолжает.
— Однажды, через три года, мальчик Дима становится мужчиной. Как он становится мужчиной? У него есть друг Никита. Что за Никита? Уважаемый человек, боец, серьезный уголовник. Он будет мальчику Диме отцом. Братом. Он его защитит. Будет любить. По-чистому. В один прекрасный день, славный день, Никита приводит меня к ворам. Знаешь, кто такие воры, Профессор?
Да, Перри знает, кто такие воры. Он читал Солженицына и Шаламова. Ему известно, что в ГУЛАГе воры — признанные судьи и исполнители тюремного правосудия; что это — братство преступников, объединенных суровым кодексом чести и поведения; что они отрицают брак, собственность и повиновение государству, но при этом уважают священников и склонны к мистике; что мечта каждого рядового вора — выделиться среди уличной шпаны и стать «вором в законе», аристократом, который на самом деле знать не знает никаких законов.
— Мой Никита выступает на большой сходке… Собралось много воров, отличных бойцов. Он им говорит: «Дорогие мои братья, это Дима. Дима готов, он ваш». И они его принимают. И тогда Дима становится настоящим мужчиной, настоящим почетным уголовником. Но Никита должен и дальше его защищать, потому что Дима его… как это…
Дима — почетный уголовник — никак не найдет подходящего слова, и Перри, без пяти минут бывший оксфордский преподаватель, его выручает:
— Его ученик?
— Ученик! Точно, Профессор. Как у Христа. Никита защищает своего ученика Диму, это правильно, это закон воров. Он всегда будет его защищать, он обещал. Никита сделал меня вором, поэтому он будет меня защищать. Но он умер.