Такой же предатель, как мы

— Точь-в-точь восковые куклы, — жаловалась она Люку и Ивонн. — Меня поразили не столько их наряды и присутствие на корте в безбожную рань — в семь утра! — сколько их ледяное молчание и угрюмый вид. Я села в нижнем ряду и подумала: господи, что это? Трибунал, церковное собрание или что?

Даже дети держались друг с другом холодно. Они немедленно завладели вниманием Гейл, эти дети. Она насчитала четверых.

— Две почти одинаковые девочки, примерно пяти и семи лет, в темных платьях и шляпках, сидели, притиснутые друг к дружке, рядом с полной чернокожей женщиной — видимо, няней, — вспоминала Гейл, твердо намеренная на сей раз не давать воли эмоциям. — Двое светловолосых, веснушчатых мальчиков-близнецов в спортивных костюмах. Все они выглядели такими подавленными, будто их пинками подняли с постели и притащили сюда в качестве наказания.

А что касается взрослых, то они были очень странные и нездешние, как будто сошли с картинки, изображающей семейство Аддамс. Причина крылась не только в городских костюмах и прическах в стиле семидесятых. И не в том, что женщины, невзирая на жару, оделись как зимой. Дело было в общем унынии.

— Почему все молчат? — шепнула она Марку, который без приглашения уселся рядом.

Тот пожал плечами:

— Русские.

— Но русские вечно болтают!

Не тот случай, объяснил Марк. Почти все они прилетели день-два назад и еще не успели адаптироваться к карибскому климату.

— Там что-то случилось, — сказал он, кивком указывая на противоположную сторону залива. — По слухам, у них какое-то большое семейное сборище, причем не особо радостное. Не знаю уж, что там у этих людей с личной гигиеной, но система водоснабжения наполовину вышла из строя.

Гейл заметила двух полных мужчин — один, в фетровой шляпе, негромко говорил по мобильному телефону, а другой, в клетчатом шотландском берете с красным помпоном на макушке, сидел молча.

— Это двоюродные братья Димы, — объяснил Марк. — Все здесь друг другу родственники. Они приехали из Перми.

— Откуда?

— Пермь, в России. Такой город.

Чуть выше сидели светловолосые подростки-близнецы, жевавшие резинку с таким видом, как будто им все осточертело. Сыновья Димы, сказал Марк. Приглядевшись к ним внимательнее, Гейл и впрямь заметила фамильное сходство: широкая грудь, прямая спина, блудливые карие глаза, которые, в свою очередь, жадно уставились на нее.

Она сделала короткий быстрый вдох и расслабилась. Приближался вопрос, который в юридическом мире сочли бы решающим, — вопрос, предназначенный для того, чтобы немедленно обратить свидетеля в прах. С той разницей, что свидетелем на сей раз была она сама. Но, продолжая говорить, Гейл с облегчением поняла, что в ее голосе, отскакивающем от кирпичной стены, не слышится дрожи, запинок и прочих красноречивых сигналов.

— Скромно, в стороне от остальных — как будто нарочито в стороне — сидела очень красивая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, с длинными угольно-черными волосами, в школьной форме — блузке и темно-синей юбке ниже колена. Она словно была ни с кем из присутствующих не связана. Поэтому я спросила у Марка, кто она такая. Естественно.

Естественно, с облегчением повторила про себя Гейл. По ту сторону стола никто и бровью не повел. Браво.

— Марк сказал: «Ее зовут Наташа. Едва распустившийся цветочек, простите мою вольность. Дочь Димы. Отец в ней души не чает. Тамара ей не мать».

Чем же занималась красавица Наташа, дочь Димы, но не Тамары, в семь утра, вместо того чтобы любоваться отцом, играющим в теннис? Читала какую-то книгу в кожаном переплете, которую держала перед собой, точно щит добродетели.

— Невероятно красивая девочка, — повторила Гейл. И, как бы вскользь, добавила: — По-настоящему красивая.

Она подумала: о господи, я говорю как лесбиянка, хотя всего лишь пытаюсь казаться равнодушной.

Но опять-таки ни Перри, ни Люк, ни Ивонн как будто ничего не заметили.

— А где здесь Тамара? — строго спросила Гейл у Марка, незаметно от него отодвигаясь.

— Двумя рядами выше, слева. Очень набожная дама, здесь ее прозвали Монашкой.

Гейл развернулась и не таясь посмотрела на худую, почти бесплотную женщину, с ног до головы в черном. Темные с проседью волосы были стянуты в пучок и повязаны лиловым шифоновым шарфом, рот с опущенными уголками, казалось, никогда не улыбался.

— А на груди огромный золотой православный крест — такой, с лишней перекладиной, — заявила Гейл. — Действительно, Монашка… — Подумав, она добавила: — Впечатляющая дама, однако. Из тех, на чьем фоне окружающие блекнут. — Ей мимоходом вспомнились родители-актеры. — Железная воля налицо. Даже Перри это почувствовал.

— Но не сразу, — возразил тот, избегая взгляда Гейл. — Задним умом все мы крепки.

А просто умом — не очень, да? — чуть не парировала она. Впрочем, радуясь тому, что ей удалось так ловко проскочить щекотливый вопрос о Наташе, Гейл решила не придираться.

Что-то в поведении маленького, безукоризненно опрятного Люка упорно привлекало ее внимание — она постоянно, пусть и невольно, ловила его взгляд, и он делал то же самое. Поначалу она гадала, не гей ли он, но потом заметила, что он не сводит глаз с расстегнувшейся пуговки на ее блузке. Гейл решила, что Люк обходителен, как всякий неудачник. Готов бороться до последнего, когда этот последний — он сам. До Перри у Гейл было много мужчин, и некоторым она говорила «да» исключительно по доброте душевной, просто чтобы повысить их самооценку. Люк напоминал ей этих бедолаг.

Разминаясь перед матчем с Димой, Перри, в отличие от Гейл, почти не обращал внимания на публику — так он сказал Люку и Ивонн, не отрывая взгляда от своих больших рук, лежащих ладонями вниз на столе. Он просто отметил присутствие зрителей, помахал им ракеткой и не получил никакой реакции в ответ. Перри был занят: надевал линзы, затягивал шнурки, мазался солнцезащитным кремом, переживал за Гейл, оставшуюся в обществе назойливого Марка, и прикидывал, скоро ли ему удастся победить и убраться отсюда. Да еще противник, стоя в трех футах от Перри, пристал как рыба-прилипала.

— Они тебе мешают? — серьезно спросил Дима вполголоса. — Мои болельщики. Если хочешь, я велю им уйти.

— Нет, конечно, — ответил Перри, еще не остывший после столкновения с охранниками. — Это ведь ваши друзья.

— Ты британец?

— Да.

— Англичанин? Валлиец? Шотландец?

— Англичанин.

Перри бросил на скамейку сумку — ту самую, в которую не позволил заглянуть охранникам — и выудил две повязки от пота, одну для запястья, другую для головы.

— Ты священник? — продолжал допрос Дима.

— Нет. А что, вам надо исповедоваться?

— Врач?

— О нет.

— Юрист?

— Просто играю в теннис.

— Банкир?

— Упаси господи, — с раздражением ответил Перри и покрутил в руках потрепанный козырек, а потом бросил его обратно в сумку.

На самом деле это было нечто большее, чем раздражение. Он чувствовал себя униженным — его унизил Марк и унизили бы охранники, если бы им позволили. Допустим, он не позволил, но их присутствия на корте — они, точно судьи, расположились с обеих сторон — было достаточно, чтобы Перри вскипел. И Дима упорно продолжал его злить — то, что он вынудил абсолютно посторонних людей прийти сюда в семь утра, лишь усугубило обиду.