Такой же толстый, как я

– Шесть-де-сят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…

Клаустрофобию она приобрела в юности, довольно невинным образом. Жарким, сказочно далёким студенческим летом отправилась с однокурсниками в пеший поход по Крыму. Рюкзаки, костры, гитары – тогда это казалось настоящей романтикой. Экипированы были кое-как, но Лизе от дядюшки-геолога достался и спальник, и крошечная палатка, пожалуй, меньше, чем одноместная, – узкая, будто чехол от лодки.

Где-то в районе Симеиза к ним присоединилась Лялька – крупная широкоплечая девушка, смешливая, кудрявая и ласковая, хотя габариты подразумевали некоторую грубоватость. Но Лялька была томная, как корова, любила обниматься со всеми без разбора, укладывала тяжелую голову девочкам на колени, загребала их большими загорелыми руками, покрытыми густым персиковым пушком. Больше молчала, вздыхала, чисто пахла здоровым животным и морем. К вечеру выяснилось, что нет у неё даже спальника, и чуть захмелевшая от дешевого сладкого вина Лиза пригласила сиротку к себе переночевать.

Они заползли в палатку, укрылись. Лялька прижала её к себе, потому что места было мало. Лиза сначала сопела, уткнувшись в голое горячее плечо, потом стало совсем жарко и душно, и она отвернулась к зелёной стенке, оказавшейся перед самым носом. И вот тут-то на неё накатило – в первый, но не в последний раз в жизни. Какое-то двойное удушье, когда воздух снаружи кончается, а горло схватывает так, что и было бы чем – не вздохнуть. Перед глазами сделалось красно и темно, но тело не спешило проваливаться в обморок – сначала рассудок закрутило в воронку смертного ужаса. Спасение было, где-то маячил выход, Лиза не видела его в кромешной крымской ночи, но, к счастью, слабый ветерок дотянулся до неё, освежил перекошенное судорогой лицо. И Лиза, как умирающий зверь, рванулась на волю, освободилась от тяжелых рук и буквально вывалилась на голую землю.

– Ты чо? – за ней выползла изумлённая Лялька.

– Ничего. Я тут. Тут посплю. – Дыхание восстанавливалось медленно, воздух вызывал боль в лёгких, сведённых спазмами.

– А замёрзнешь?

– Ничего. Куртку возьму.

– Ну, смотри, – пожала плечами Лялька и вернулась в палатку.

Лиза до утра протряслась от холода у потухшего костра, а на следующий день проявила чудеса дипломатии и сплавила соседку, откупившись спальником. Но всё равно до самого конца похода не смогла толком спать в своём маленьком низком убежище, однажды превратившемся в западню. Ложилась головой к порогу, так, чтобы смотреть на улицу, до смерти пугалась любопытных ежей, приходивших ночью воровать запасы, но ничего с собой поделать не могла – удушье оказалось страшней всего на свете.

Этот ужас остался с ней на всю жизнь, и сейчас она ехала в лифте, отсчитывала тридцатый вдох-выдох, держась из последних сил. И наконец лифт остановился. «Ошиблась? Ещё подниматься и подниматься, или я отвлеклась?» Просчитаться не могла, каждая секунда, оставшаяся до выхода, лежала у неё на груди камнем, и было их ещё много, она чувствовала. Раньше, чем поняла рассудком, услышала своё тело, завопившее от страха. Она снова в ловушке. Впрочем, в этот раз ей повезло: теперь сердце стало гораздо слабее сознания и воли к жизни и милосердно остановилось до того, как Лиза опустилась на самое дно отчаяния.

Ольга оглядела комнату: вроде бы ничего не забыла и ничего лишнего не унесла с собой. Нерешительно повертела в руках жестянку со сгущёнкой, подарочек Аллы, который не успела съесть.

«А и возьму – чего ж не взять? Это же как лисичкин хлеб». Ольга вспомнила, как бабушка, когда ходила в лес за шишками для самовара, приносила ей подарок. Разворачивала чистый клетчатый платок и доставала два куска чуть подсохшего орловского хлеба.

«Вот, – рассказывала, – встретила лисичку, она и говорит: „Я знаю, у тебя есть внучка, Оленька, отнеси ей от меня гостинец“, – положила на пенёк и убежала».

Оля так гордилась, что о ней знают лисички. И хлеб этот был особенный. Почти такой же отрезали от буханки тёмным ножом с белой пластмассовой ручкой, перевязанной синей изолентой, а чуть раньше покупали в «палатке» – крытом фургоне, который дважды в неделю приезжал к церкви, и через его заднюю дверь какие-то мужики продавали водку, сахар и этот вкусный, не магазинный хлеб. Но бабушка приносила чуть другой, лисичкин, и всё тут.

С тех пор у Ольги осталась привычка привозить из путешествий лисичкину еду – самолётное печенье, маленькие шоколадки, которые подают в гостиницах к эспрессо, или просто орешки, взятые из дому и несъеденные, – по возвращении они обретали какой-то особенный вкус. Так что варёная сгущенка тоже сгодится. Перед дорогой погладила «дедушкин» стол, посидела в потёртом зелёном кресле – хоть и поддельное, но это прошлое ей нравилось, а вещи не виноваты, в отличие от людей, никогда и ни в чём.

Немного беспокоилась, удастся ли беспрепятственно покинуть территорию базы, но все двери были открыты, охранная система не включилась. Иллюзий насчёт собственной незаметности не возникло – не сбежала, её просто отпустили. Небо уже посветлело. С того безумного чаепития прошло часов шесть, а казалось, будто жизнь кончилась. Новая не началась, в мире царило безвременье и туман, солнце ещё раздумывало, показаться Ольге или подождать. Так она чувствовала и не хотела разбираться, что это: остатки наркотиков бродили в её крови или вправду кто-то придерживал стрелки часов, решая её судьбу. Не ощущала страха, только грусть, глубокую, как самая холодная река, самое сердитое море, самый тёмный лес. Эта глубина могла забрать всё что угодно: и память, и преступление, и боль, и всего человека. Такой грустью хорошо укрывать прошлое, когда кончается любовь, – больно не будет, будет никак.

Наверное, всё-таки наркотики – ну что она потеряла, чтобы накопилось внутри столько тумана? Месяц жизни, непонятные перспективы, едва начавшееся волшебство, обещанную власть, девочку эту фальшивую. Ягоду. Алёшу даже и не скажешь что потеряла, его не было. А значит, не из-за чего меняться в лице. Вот и просёлок закончился, начался серпантин. Поначалу Ольга боялась заблудиться, ведь сюда приехала в полусне, не запомнив дороги. Но теперь вряд ли можно сбиться с пути: с одной стороны скала, с другой обрыв, иди себе, пока не спустишься, а там разберёмся. Она вдыхала сырую взвесь, гадая, сколько предстоит идти – минут или часов, пока солнце не появится, не высушит воздух, не позволит осмотреться и оценить расстояние.

Но шум за спиной предупредил, что ни часов, ни минут у неё, может, и не осталось. Огромный школьный джип догонял её, а справа – несколько метров пустоты и побитый асфальт внизу, слева – каменная стена. Что ж, можно только прижаться к ней спиной и зажмуриться. Помолиться, что ли? Ноутбук оттягивал плечо, а рюкзак она поставила у ног. Не стала закрывать глаза. Если ей осталось увидеть только туман и гору и чёрную машину – что ж, она досмотрит до конца. Повернулась, пытаясь разглядеть, какое лицо у её смерти, но, конечно, не смогла, фары слепили, да и стекло тонированное. Тем более, смерть не спешила, машина затормозила, приоткрылась пассажирская дверь. Ольга, волоча рюкзак, неторопливо обошла джип и села рядом с водителем.

– Хочешь, сумки назад кинь.

– Спасибо, тут достаточно места.

– Едешь?

«Реплика ради реплики, вялый диалог», – вспомнила Ольга, но всё же ответила:

– Еду.

А что тут сказать.

– Поговори со мной.

Промолчала.

– Поговори со мной. Мне плохо.

– Тебя ещё и утешать?

– Прости.

– Ой, вот только не надо. Разве ты могла поступить иначе?

– Нет.

– А хотела?

– Нет.

Машина, поначалу осторожно кравшаяся, прибавила скорость.

– Нет! Я хотела, чтобы ты была с нами! Чтобы твой дар – а ведь он у тебя есть, я читала, – чтобы он раскрылся, как цветок, лотосом с тысячью лепестков, а не полевым лютиком. Без Ордена ты всю жизнь будешь изобретать велосипед, а у нас технологии. Нет, у нас сила, мудрость тысячелетий!

Ольга повернулась к ней всем корпусом:

– Рудиной наслушалась?

– Вот ещё. Старая кукла уже отыграла.

– Это было очевидно. И вообще, кому управлять писателями, как не редактору…

– Не упрощай. – Катя смотрела на дорогу, но изредка бросала на Ольгу странные взгляды, то ли проверяя реакцию, то ли искренне переживая. – Душа болит за твой талант.