Талант (Жизнь Бережкова)

— На своем веку, — сказал он, — мне довелось высказываться о многих проектах. В моих руках перебывали сотни чертежей. Это были и всякие заграничные конструкции, и студенческие дипломные работы, и все проекты, которые обсуждались здесь, на заседаниях Научно-технического комитета. Среди них были и мои собственные произведения, были и такие, которые разрабатывались под моим руководством. Однако теперь первый и единственный раз в моей жизни я не смогу сделать ни одного критического замечания о проекте. Ни одна деталь в нем не вызывает у меня возражения. Я обязан сказать, что это самое талантливое произведение, которое мне когда-либо доводилось видеть.

Вот, мой друг, какие слова он произнес. Я слушал, и мурашки бегали у меня по телу. «Самое талантливое произведение»! Боже мой, неужели все это происходит наяву?

Затем Август Иванович отметил все основные достоинства машины: жесткость, выраженную с неуклонной последовательностью, как он сказал, во всей композиции; наличие жестко стянутых болтов, которые, как он утверждал, не поломаются; наличие особого рода клапанов, которые повышают возможности форсирования мотора, и так далее и так далее. Он заявил, что мотор надо немедленно строить, не теряя ни одного дня.

— Некоторые товарищи, — продолжал он, — к сожалению, не поняли, в чем талантливость этой конструкции.

Новицкий не выдержал. Он подал ироническую реплику:

— Может быть, гениальность?

Шелест помолчал, взглянул на чертежи и ответил:

— Нет. Гений попадает в цель, которую видит только он. В данном же случае цель нам всем ясна. И наш товарищ попал в самое яблочко. Поздравляю его и всех, кто ему помогал. И горжусь, что был в числе его учителей.

Мне хотелось кинуться к Августу Ивановичу, но я сидел, как пригвожденный: отнялись руки и ноги. На меня будто обвалилось счастье. Даже дышать было больно.

Новицкий снова со свойственной ему самоуверенностью перебил Шелеста какой-то репликой. Но он не рассчитал, что старика было опасно задевать. Шелест приостановился, его выразительный профиль слегка вскинулся. Август Иванович все время держался с подчеркнутой корректностью по отношению к Новицкому, сменившему его на посту директора АДВИ. Несомненно, ему и сейчас было трудно преодолеть какую-то внутреннюю сдерживающую его преграду. Но он перешагнул ее. Оборвав нить мысли, Шелест отчеканил:

— Вы хотите, товарищ Новицкий, чтобы я объяснил вам ваши ошибки? Если вам угодно, могу это сделать. Вы, во-первых, не поняли возможностей, таящихся в настоящем таланте, и, во-вторых, не видите, что существует путь убыстрения темпа.

— Скажите пожалуйста! — иронически выкрикнул Новицкий. — А вы всегда видели?

— Да, я совершал серьезные ошибки, — четко проговорил Шелест. — Но я их понял, а вы своих до сих пор не понимаете. В этом между нами разница. Теперь вы мне, может быть, разрешите продолжать?

Новицкому пришлось проглотить эту пилюлю. Меня подтолкнул локтем Никитин и шепнул:

— Ай да Август Иванович! Не ожидал!

Я тоже, признаться, не ожидал. Но надо иметь в виду, что Шелест уже несколько месяцев работал в непосредственном общении с таким человеком, как Серго Орджоникидзе, — с народным комиссаром тяжелой промышленности. Шестидесятилетний заслуженный профессор наново проходил школу жизни, глубоко воспринимал ее уроки. А Новицкий… Мне становилось абсолютно ясно, что Новицкий, этот признанный директор больших строек, властный, сильный, способный человек, будет смят нашим движением, если не сможет быстро и решительно отмести, как сор, все то, что тянуло и тянет его вспять, свои ошибочные представления, которые когда-то были не так заметны. Впрочем, о Новицком у нас еще будет разговор.

Следующим выступил Ганьшин. Ого, как он воспрянул после речи Шелеста! Он тоже дал блестящую оценку проекту и твердо заявил, что вещь настолько интересна, сулит такие перспективы, что было бы преступлением, если бы мы не построили мотор, не проверили бы теоретический спор практикой. И строить надо быстро.

Спасибо, дружище! Мне больше ничего и не надобно. Только это, только одно: построить, быстрее построить мотор!

Мне дали заключительное слово, я ответил оппонентам. Родионов ничего не сказал на совещании, но просидел до конца, выслушал все. Никакого решения не было объявлено.

31

После заседания, сам не зная зачем, я подошел к Родионову, уже покинувшему место у окна. Что-либо говорить ему я не собирался; очевидно, просто хотелось встретить еще раз его подбадривающий взгляд, услышать какое-то слово напоследок. Несколько человек уже обступили его.

Массивный, похожий на борца-тяжеловеса, директор Волжского завода Кущин наседал на Родионова. Подойдя, я мгновенно понял, что они разговаривают о моем моторе.

— Дмитрий Иванович, — взывал тяжеловес-директор, — отправляйте куда хотите эту музыку… Пусть строят, воля ваша… Только не взваливайте этого на наш завод.

— Преждевременно волнуетесь, — сказал Родионов. — Еще ничего не решено.

— Нет, сейчас самое время. Чую, куда клонится дело. Учтите, Дмитрий Иванович, вы задержите освоение завода… Вся тяжелая авиация не получит вовремя моторов, если мы…

Шея Родионова вдруг покраснела.

— Хватит! — оборвал он Кущина. — Коммунисту, советскому директору подобные речи не пристали.

Кущин, однако, не потерялся.

— За директорское кресло я, Дмитрий Иванович, не цепляюсь. Не о своей особе думаю, а о заводе…

Родионов усмехнулся.

— Эка, похвалился!.. Кто же в таких делах думает о собственной особе?

Тут прозвучал голос Новицкого. До сих пор он помалкивал, стоя несколько поодаль.

— За примером, Дмитрий Иванович, ходить недалеко, — не громко, но уверенно, веско произнес он; я уловил злость в его тоне. — Товарищ Бережков больше всего думает как раз о своей особе. Прочее ему безразлично. Пусть развалится завод, два завода… Пусть самолеты, ждущие моторов, не войдут вовремя в строй… Пусть все кругом провалится в тартарары, лишь бы ему, Бережкову, выстроить собственный мотор! Повернувшись ко мне, Новицкий язвительно добавил: — Адски хочется прогреметь? Возвеличить имя Алексея Бережкова?

Родионов хотел что-то сказать, но я не дал ему вмешаться. Предвкушая, как я раздавлю сейчас своего противника, чувствуя, что меня несет горячая волна азарта — азарта борьбы за мотор, — я закричал:

— Это неправда! Это чудовищная ложь! Чтобы опровергнуть ее раз навсегда, я заявляю, что никогда нигде не назову этот мотор созданием Алексея Бережкова… Его создатель — коллектив! Если потребуется дать нашему мотору имя, мы назовем его «СМ-1»: советский мощный первый!

Родионов рассмеялся.

— Не рано ли устроили крестины? Не рано ли делить шкуру неубитого медведя?.. Нуте-с, по домам!

Домой я поехал вместе с Андреем Никитиным. Нас ожидали друзья, ожидал пир на весь мир. Валентина и Маша позаботились об угощении. Вино, правда, не лилось рекой — Валентина, которую я иногда по-прежнему звал «строгой девочкой», и на этот раз, несмотря на исключительность события, проявила строгость, — но я и без того был разгорячен, был как во хмелю. Вскоре собравшиеся запротестовали. Хватит о Новицком! Хватит о проблеме индивидуализма! Но я все-таки не мог остановиться, даже мобилизовал Маяковского.