Там, где фальшивые лица

– Чего молчишь, Джек Пинок? Ты же всегда был против бунтовщиков и подобных им мразей… – Риф обвел рукой экипаж. Команда недовольно загудела, но никто не вылез вперед.

– Они дело говорят, Джеральд, – протрещал карлик. Его голос походил на стук деревянного молотка, которым забивают гвозди в палубу. – Ты привел на борт гоблина. А Джек очень не любит гоблинов. Пинками их гнать прочь. Пинками! Пинками!

– Я же тебе вина наливал, когда ты только объявился на «Змее», недомерок неблагодарный, и ты туда же?

– Ну… новый капитан тоже нальет мне бокал вина, а то и два. – Карлик ткнул рукой в сторону Черного Глаза, весьма довольного собой. – Традиции есть традиции.

– Ах ты, маленький пройдоха… – Риф шагнул было к духу носовой фигуры, когда один из матросов неслышно подкрался сзади и опустил ему на голову тяжелую рукоять абордажной сабли. Перед тем как свалиться в беспамятстве, Джеральд увидел, что коротышка подмигнул ему – то ли насмехался, то ли тайно поддерживал. Кормчий так и не успел понять.

* * *

Когда вас будят пинком, тычут ножом в ребро или обливают ушатом ледяной воды – это значит, что вам еще повезло, гораздо хуже проснуться в компании червей глубоко в могиле или открыть глаза, лежа на дне морском. Ибо, если тело все еще способно чувствовать хоть что-то, хотя бы боль, не извольте сомневаться – вы опять-таки живы, или, по крайней мере, пока еще живы. А значит, можете продолжать цепляться дрожащими от страха руками за ту тонкую, хлипкую, протершуюся от времени веревку, что глупцами зовется надеждой. А мертвецам она уже ни к чему.

– Ну что, очнулся? – послышалось совсем рядом, затем последовал болезненный удар ногой в бок.

Риф захрипел от боли, скорчившись, лежа на жестком тюфяке, после чего с трудом разлепил затекшие веки – на лице засохли кровавые потеки, затылок отозвался жуткой болью – сразу же вспомнились и удар, нанесенный сзади по голове, и то, что ему предшествовало. Сколько же он провалялся в беспамятстве? Час? Два? Сутки?

– Аааа… – Кормчий едва разомкнул разбитые и спекшиеся от крови губы. Нос тут же подернула боль – похоже, сломан. Его еще и по лицу били? Хорошо, что он этого не помнит. Уши Джеральда были изодраны – с них, не церемонясь, сорвали все золотые серьги-кольца. – Аааа… Бансрот подери… Где я?

Образы перед глазами дергались и расплывались, словно наутро после веселой ночки в таверне, но постепенно бывший капитан начал узнавать стены своей каюты – со всех сторон все так же угрожающе-насмешливо взирали жуткие головы морских жителей, его любимых спутников и самых благодарных из всех собеседников. В окно по-прежнему нагло забирался туман. Правда, в остальном каюта мало чем напоминала себя саму: тот идеальный порядок, в котором содержал ее Риф, ныне был превращен в сущий хаос – дорогая резная мебель разбросана и переломана, сундуки со вскрытыми замками вывернуты наружу, карты, книги и свитки свалены на полу в кучу и залиты чернилами из опрокинутого письменного прибора. Не лучшая участь постигла и личные вещи капитана – одежду, белье, оружие… Все, что имело для негодяев-бунтовщиков хоть какую-то ценность и можно было забрать с собой, забрали. Остальное – как будто специально, насмехаясь над ним, изорвали, привели в негодность и бросили здесь же. К горлу кормчего сам собой подкатился комок, а кулаки сжались от бессильной, ставшей от того тем более горькой, злобы: среди прочего мусора на полу валялся разорванный в клочья судовой журнал – в нем капитан много лет отмечал все свои походы и странствия, в коих ему довелось принимать участие. Это был не просто набор сухих записей, что обычно ведут в своих дневниках капитаны кораблей, а в каком-то роде история его жизни, со всеми ее стремлениями, тайными мыслями, надеждами и переживаниями. Как все-таки жаль, отчего-то подумал Риф, что теперь совсем ничего не останется после его смерти и никто так и не узнает о том, что же ему довелось пережить…

– Очухался уже? – вновь донесся до кормчего грубый, язвительный голос. Все еще неподвижно лежащий на своем тюфяке Джеральд с трудом повернул голову, чтобы встретиться взглядом с сидевшим напротив него, в одном из кресел, корсаром Бернардом Мором. – Пора просыпаться, Риф. Это я тебе как мамочка твоя говорю. – Пират отвратительно, во всю глотку расхохотался.

– Негодяй, – только и сумел выдавить из себя кормчий.

– Не без того, – не раздумывая, согласился корсар. Не спуская глаз с капитана, правой рукой пират нащупал на столе уже откупоренную бутыль рома, поднес к губам и отхлебнул. – А ты, Джеральд, наверное, думал, что овечек пугливых нанял в команду, а?

– Нет, я взял на борт свору помойных грызунов. – Риф в сердцах сплюнул, попытавшись привстать на локте, но сразу скривился, упал обратно на кровать и хрипло закашлялся – ребрам тоже хорошо досталось, даже простой кашель причинял невыносимые мучения. – Как еще вас называть…

– Ой-ой-ой, – зло рассмеялся Бернард, – можно подумать, мне стало стыдно…

Его громкий хохот прервался скрипом открывшейся двери. Всю веселость с корсара как рукой сняло – в каюту своей излюбленной походкой вразвалочку вошел предводитель бунтовщиков – одноглазый бородач Рон. Черный Глаз бросил презрительный взгляд на лежащего кормчего и, по достоинству оценив состояние, в котором тот пребывал после вчерашних побоев, поинтересовался у Мора:

– Говорить может?

– Мы только что с ним очень мило беседовали, капитан, – ответил пират.

– Вот и прекрасно, – улыбнулся Рональд Верлен.

– От меня ты любезностей не дождешься, мразь. Крыса ты, а не капитан, – признав вошедшего, сдавленно прохрипел Риф со своей койки. Терять ему было нечего – так и так корабль во власти этих мерзавцев, а что для него значат все эти избиения, пытки, боль или даже собственная смерть в сравнении с потерей «Морского Змея»? Его «Змея», его корабля, его красавца…

– Узнаю, узнаю старый добрый говор благовоспитанного Джеральда Рифа, – скривился одноглазый, присев на кровать рядом. – Ты уж извини, Рыжий Безумец, что тебя вчера так помяли – ребят тяжело было удерживать. – Судя по голосу, негодяй ни о чем и не думал жалеть. Теперь он не боялся называть бывшего капитана так, как того раньше кликали лишь за глаза, поминая его любовь поболтать с самим собой. – Но мы же с тобой не первый год бороздим океан, и оба знаем, где нож втыкать, а где золотишко грести…

– Спрыгни с реи, ублюдок…

– Ну-ну, полегче, Джеральд. А не то ведь и по-другому поговорить можно. – Черный Глаз многозначительно глянул на Бернарда Мора, а тот как бы невзначай коснулся ладонью рукояти ножа, торчащего за поясом. – Хоть мы и не имперская инквизиция, но тоже кое-чего умеем.

– Что тебе нужно? – упавшим голосом проговорил Риф.

Как кормчий ни храбрился, а все же острие в брюхе не слишком-то улучшило бы его пищеварение. Жизнь – она такая прилипчивая штука, знаете ли, как жена, с которой прожил лет тридцать: добровольно и не расстанешься. Бородач это тут же почувствовал и, как ему показалось, сделал бывшему капитану крайне выгодное для того предложение:

– Мое слово такое. Ты помогаешь нам всем разбогатеть, а в благодарность мы с ребятами высаживаем тебя живым и здоровым на островах Кинжала и Кости. При должном везении сможешь даже начать все сначала. Ну, разве что в Сар-Итиад в ближайшие год-два, а то и все десять, тебе лучше не возвращаться. Что скажешь? По рукам?

Несмотря на всю безысходность ситуации, в которой он оказался, Риф едва сдержал себя, чтобы не расхохотаться одноглазому в лицо. Эх, Ронни, Ронни… Глупцом ты был, глупцом и помрешь. Мало взять власть, надо еще суметь ее удержать. А ты, как полный болван, наобещал, поди, команде золотые горы, а вот взять-то их негде. Как только ребята поймут, что ты их надул по собственной дурости, недолго тебе останется вытанцовывать на палубе…