Там, где кончается арена…

– Ну? Интересно! Давай трави, знаток!

– Ты говорил, что твой дед из беспризорников?

– Было дело. Так дед рассказывал.

– Так вот! Когда малые детишки, как твой предок, попадали в детдома и не знали своих фамилий, им давали их или месту рождения, или местности, где они проживали, или где их отлавливали. Вот так твой дед и стал Ангарским. Таких было полно, пол-России – Ярославских, Владимирских, Астраханских, Орловских и так далее.

Позже, чтобы не смущать «бдительных» граждан и некоторые специальные ведомства, тот же Ярославский превратился в Ярославцева, Владимирский во Владимирцева. Окончания значили многое. С «й» можно было далеко не уехать, только пойти… Евреям запрещено было жить в больших городах, если ты в курсе. Они влачили своё существование в так называемых «местечках».

– Откуда мне знать? Я же, этот… бурят с Байкала.– Ангарский растянул свои глаза по сторонам.

– Хватит вам, побочные дети дядьки Моисея! – Сарелли влил свою долю сарказма в дружескую беседу.– Цирковые вы! Вот и вся ваша корневая система.

– Слушай! А смотри, как интересно! Все национальности – имена существительные. Ну, там: американец, немец, грузин, француз. Русский – это прилагательное. Я бы даже сказал – определение. Цирковой – тоже.

– Рядовой – тоже определение. А вот старшина – это мировоззрение, определяющее твоё место где-нибудь в районе толчка, который нужно почистить, чтобы служба мёдом не казалась!

– Дотрынделись! Вон, Терешко топает…– Никонов напрягся.

– Вспомни солнце – вот и лучик!..– Ангарский помрачнел.– Правду дембеля говорят: «Бог создал отбой и тишину, чёрт создал подъём и старшину». Ща начнётся «отбой-подъём!..»

Командир танка Шацкий, наводчик Сарелли, заряжающий Ангарский и механик-водитель Никонов составили гвардейский экипаж и влились в боевую жизнь не менее гвардейского тринадцатого танкового полка.

О, это был известный полк! С боевой, так сказать, биографией, историей. Ох, и дали фрицам жару во время Великой Отечественной!..

В современной, мирной жизни дивизии этот полк опять же постоянно был на слуху, как в положительном смысле, так и в том, за что получают взыскания и понижают в звании. «Что ни экипаж, то клоуны!» – то ли с гордостью, то ли с тихим ужасом резюмировал командир того самого полка. И на полигоне первые, и в повседневной армейской жизни не последние! А уж ежедневных всяких самоволок, залётов-происшествий – и не сосчитаешь! И все какие-то с вывертом, с фантазией! Одно слово – тринадцатый! Только и разговоров в дивизии об этом полку! Притча, так сказать, во языцех! Это одновременно и гарантированная благодарность от проверяющих, и непрекращающаяся головная боль, и незаживающий прыщ на командирских жопах…

С первого же дня продолжили эту славную традицию воины-гвардейцы Владик Шацкий, Витька Ангарский, Володька Никонов и Сашка Сарелли, как только соединились в единый боевой экипаж, так сказать, бронированный гвардейский кулак…

Первое, что они сделали через неделю, так это погоняли «дедов», которые решили было их повоспитывать, припахать. Четверо – сила! Особенно, если сила эта манежная, цирковая… С первой же попытки у десятка старослужащих пропала охота даже смотреть в сторону «чокнутого» экипажа…

Вызвали как-то «деды» молодых в курилку после отбоя. Сидят, кольца дыма в потолок пускают, тапочками на ногах поигрывают. Лениво так, через губу, сержант Шломин вещает:

– Ну, что, клоуны, страх потеряли? Вам ещё гнуться, как медным котелкам, портянки дедушкам стирать, а вы борзеть. Куда ты, Шацкий, меня там послал сегодня? Ну? В глаза смотреть! Смирно-о!

Влад повёл плечами, глаза его сверкнули то ли растерянностью, то ли наоборот – он их отвёл в сторону.

– Могу повторить. Пошёл на …

Сарелли, Ангарский и Никонов одобрительно хмыкнули. Деды напряглись. Кульминация сегодняшней ночи обозначилась.

– Сучё-онок.– Шломин как-то неуклюже размахнулся, но достал по лицу Влада. Тот слегка покачнулся. Шацкий помедлил, видимо, оценивая шансы, а может прикидывая: чем ему, младшему сержанту, может грозить разборка с рядовыми, хотя и дембелями. Его рассуждения были недолгими. Второй удар Шломина внёс коррективы в эти размышления. Ответ был мгновенным и разящим. Шломин осел у двери с каким-то удивлённо-блаженным взглядом в потолок, словно он там увидел хоровод ангелов, кружащихся под хрустальный звон, звучащий в его барабанных перепонках. Четверо старослужащих вскочили, как по тревоге, со словами: «Вы чё, бля?..» Через несколько мгновений они, уже лёжа на потрескавшемся от времени кафеле, выполняли команду «отбой». Рядом дымились их бычки. Это Вовка Никонов смачно и с большим удовольствием вложился в несколько своих ударов. Ангарский и Сарелли стояли, сжав кулаки. В курилку вбежали ещё двое цирковых из соседней роты, Шурка Васенков и Сабит Бигеев, их кровати стояли в десяти метрах, в соседнем отсеке. Им тоже оставалось служить, как в мае петь соловью.

– Вы чего переполошились? – Сашка Сарелли нервно выдохнул.

– Чего, чего! Наших бьют!..– те оглядели поле сражения, став наизготовку.

– Ну, это скорее наоборот – «ваших»! – Витька Ангарский кивнул на притихших дембелей. Один из них, сипя злобой и страхом, жизнеутверждающе пообещал:

– Ну, салаги, ждите! Поднимем всех дембелей батальона – затопчем!

– А мы уже здесь! – Сабит, прищуря монголовидные глаза, угрожающе набычился. На гражданке в группе акробатов он хоть и не был нижним, держащим на себе колонны, но его, сына ковыльных степей, силёнкой и отвагой бог не обидел. А потом – цирковое братство!..

– Рыпнитесь, поднимем всех цирковых из соседних полков, на стволы натянем! Так и будете до дембеля на броне кататься, как пупсы на машинах молодожёнов! А наших в дивизии, вы знаете,– на программу хватит!..

С тем и разошлись в ночи. Тихо так, тенями…

Через месяц, однажды, когда прапорщику Терешко не спалось – его Танька дежурила, да и вообще она в последнее время как-то редко стала допускать его к телу,– прапорщик решил отыграться, полютовать. Для начала он с десяток раз погонял свою роту на «отбой-подъём». Дембеля сидели на кроватях и самодовольно, с улыбками Джоконды, подавали реплики, видимо вспоминая свою прошлую «боевую молодость»…

Терешко спичкой о коробок чиркнет, пока та горит – надо успеть раздеться и лечь в кровать. Другой спичкой чирк! Надо по-сумасшедшему вскочить, одеться и построиться…

У «Курского соловья» под ногами горка обугленных солдатских проклятий, а на физиономии – кровожадная улыбка…

Может, так бы эта ночь и закончилась – все нормативы, уставшие за день танкисты перевыполнили, и теперь полумёртвыми затихли под суконными одеялами. Но Терешко, как того Остапа, несло! Решил он докопаться «по-взрослому» до невзлюбившихся ему с первых дней «циркачей». Так, на всякий случай, чтоб «служба мёдом не казалась». А то всем на строевую или на обслуживание машин, а этим, видите ли, в ГДО – Гарнизонный Дом офицеров. Шарашиться там без дела, балду бить! «Знаем, как вы там репетируете! Если б не приказ комдива!..»

Как водится, прицепился за какую-то мелочь к нашим парням, те огрызнулись, а тому только того и надо – объявил всем разом наряд вне очереди! Объект наказания самый что ни на есть знаменитый, самый «почётный» – сортир! Не просто его драить-чистить, а зубными щётками!.. «Вперёд! Время пошло! Отобьетесь за пять минут до подъёма! Я вас научу родину любить!..»

…Туалет наши надраили… Головой прапорщика. Взяли того, перевернули и, как шомполом, почистили солдатское очко…

Больше Терешко не лютовал. Как-то враз изменился. Придёт, проведёт поверку и шмыг к себе в общагу. Потерял прапорщик вкус к службе, скис…