Там где нет жемчужин

Стена. Высокая и длинная не знающая ни начала, ни конца, стена рассекала пространство. Она уходила куда-то вверх, туда, где начинались густые желто - глиняные облака. Повсюду было тихо, если не считать странного шелеста, который постоянно даже беспрерывно наполнял воздух. Стена была неопределенного цвета. Одно было ясно точно - это была старая, но добротная монолитная стена, созданная добросовестным зодчим.

Эту стену не возможно было обойти или перелезть через нее, так как, как бы ты ни карабкался, рано или поздно голодные глиняные облака разорвут тебя в клочья и стена так, и останется защищенной и непреступной. Со стороны, она казалась обычной, неприметной стеной, однако, если присмотреться к ней по внимательнее и с более близкого расстояния, то можно было определить в ней некоторую особенность. Все ее стены, вся ее невероятная плоскость была усеяна черными и коричневыми бабочками. Эти удивительные создания не менее удивительным образом были прибиты к стене. Они были еще живы, практически все. Они хлопали отчаянно крыльями пытаясь взлететь. Возможно, им было больно, их хрупкие тельца пронизывали острые неумолимые иглы, а крылья со временем стирались в прах от настойчивого желания взлететь. Этот грозный символ свободы был создан неизвестным конструктором, который увековечил свое хобби вечным монументом собственной славы. Этот странный герб, быть может, символизировал еще и прочность красоты, которая желает быть нетленной, непрерывно стремясь к почету. Однако находиться там было не возможно, монотонное шуршание крыльев постепенно сводило с ума, а внушительные и необъятные размеры препятствия делали невозможным переход в новый уровень. И поэтому приходилось бежать. Бежать без остановки куда-то вдоль стены, в надежде, что где-то образуется просвет и тишина...

Я проснулся. В кабинете было тепло. Горела настольная лампа, хотя за окном было светло. Шел снег и я догадался, что женщина в черном уже пришла. Я опрометчиво накинул теплое зимнее пальто и выбегая на улицу, заметил свое отражение в овальном зеркале: сонные глаза, небритый подбородок и красное пятно от руки, на которой покоился лоб. С освежающим восторгом я протер лицо белым снегом. Кровь зашевелилась, и холод, словно импульсом проводков вернул меня к жизни, я снова был бодр.

– Чудный день.
– обратился я к женщине в черном, которая сидела у все той же неизвестной мне могиле, но в которой я уже знал, был спрятан мужчина.

– Вы видите сны?
– спросила она, убирая снег с таблички. И я как всегда, не осмелился взглянуть на надпись.

– Да и при чем достаточно часто.
– правдиво ответил я.

– И какие они?

– Глубокие и не приятные.

– Вот почему вы просыпаетесь.
– заключила она охватив себя руками за плечи.

– Вам холодно?

– Мне давно холодно. Но это не важно.
– она поднялась и бахрома снега осталась на полах черного пальто. – Если сон вам понравится, вы бы остались в нем навсегда?

– Не знаю. Мне не нравятся мои сны.
– я взял ее под руку и мы пошли по заснеженным проходам кладбища. Я очень любил свой дом зимой: все вокруг такое свежее и аккуратное. Ухоженное и совершенно не заброшенное. Снег уравнивает все, даже кичливые беседки богатых людей, становятся менее крикливыми и заносчивыми.

– Я буду молиться за ваши сны.
– тихо ответила спутница и приостановила шаг.

– Зачем?
– спросил я, но она отняла свою руку.

– Простите, мне нужно еще побыть одной.

– Вас провести?
– предложил я.

– Нет. Я сама. Простите.
– поднялся ветер и мелкий снег закружил в воздухе, образовав между нами белое пространство.

Она ушла в метель, и снег покорно скрыл ее от моего взора надолго...

– Я стал много спать.
– заметил я очнувшись у свежо выкрашенной ограды. Никита стоял рядом со мной и вскрывал черной краской соседние колышки.
– Я так много сплю, что иногда мне становится страшно - вдруг я не проснусь когда ни - будь, и останусь там, где мрачно и темно...- Я стряхнул с себя мокрый снег. Последние дни было потепление, и снег из хрустящего превращался постепенно в коричневую жижу. Этим, снег портил весь внешний вид кладбища, из светлого аккуратного места, он превращал все вокруг себя в противную однородную уродливую картину неряшливого

художника импрессиониста.
– Почему я так много сплю? Неужели мне не хватает ночи, зачем мне спать днем? Странно как-то...А даму в черном ты давно видел?
– Никита кивнул головой, продолжая свою работу. Он бросил на меня лукавый взгляд, и это было красноречивее и понятнее любых слов, которые он мог бы подобрать. Я махнул рукой и подхватил ведро с краской.

– Я так часто сплю, что уже забываю где и когда я заснул...А когда просыпаюсь, диву даюсь...- я повторял монотонные движения кисточкой и совсем скоро, мы управились с оградами, которые требовали реконструкции.
– Вот сейчас, например - я отлично выспался, но чувствую, что спал бы еще и еще. Мне и

вечности не хватит, что б насытиться сном.
– мы шли с Никитой обратно в мастерские, откуда доносились скрежет и визг инструментов: именно там молчаливые мастера создавали капсулы и крышки для покойников, для моих гостей. – Определенно это все зима действует на меня.
– сам для себя определил я.
– Я как медведь, впадаю в спячку, наверное...Отлично! Я - медведь. Медведь могильщик. Слыхал о таком?
– Никита живо улыбнулся.
– Есть медведь шатун. Есть белый медведь

и медведь гризли. Еще есть бурый и лесной медведь. А я - медведь могильщик...- мне понравился мой новый статус и с этой новостью я прожил до вечера, наверное, пока не заснул...

Морозное, насыщенное мерцанием снега утро. Я стоял за воротами кладбища, весь в сиянии холодных хрусталиков. Я делал шаг - и толстые упругие насыпи снега послушно скрипели под теплыми тяжелыми сапогами. Я стоял и не хотел шевелиться. Солнце не грело, но бодрило мое сознание. Я любовался чистотой и тишиной своего дома. Мне было спокойно и умиротворенно.

Где-то за спиной я услышал подъезжающий автомобиль. Сегодня привезли юношу, который, как верить слухам покончил жизнь самоубийством. Процессия была скромная и тихая. Родители умершего стояли тихо, быть может, ощущая неловкость, в отсутствии священника. Возле гроба возложили ярко красные розы. На белом торжествующем снегу - они выглядели еще более трагически. Алые, кроваво алые розы замерзали и умирали потихоньку, неспешно, как тот, кому они были принесены.

Мы стояли с Павлом в стороне, не желая мешать этой скромности. Среди не многочисленных родственников стоял белокурый юноша. Он единственный из всех присутствующих, позволял себе ронять крупные слезы. Но он это делал так тихо и незаметно. Я спросил у Павла:

– Не могу понять. Если Господь так возлюбил нас - почему же отказано самоубийцам?
– этот вопрос всегда волновал меня, и при всем уважении, я ни как не мог найти ответ на этот крик.

– Не положено.
– сипло ответил Павел утирая холодный нос.
– Забирать жизнь - только во власти Божьей.

– Я это знаю, Павел. И все равно!
– я старался говорить тихо.
– Ну неправильно это как-то. Ты же знаешь, он это сделал не однозначно от любви. Может ему было больно жить и видеть всю эту прорастающую ото всюду жестокость и ложь? Ему было невыносимо от себя самого и мира вокруг и внутри него...

– Не нравится - живи иначе.
– сухо отрезал Павел и двинулся к родственникам. Гроб начали опускать. Молча, провожали взглядом капсулу все присутствующие. Мать покойного была вылита словно из стали. Она не стонала и не бросалась в могилу за сыном. Она стояла молча, как вкопанная. Такая черная и изнеможенная внутренней болью. И я отметил для себя, что в своей скорби она была прекрасна...

Пустая холодная комната. Окна плотно забиты прогнившими от сырости досками. На стенах пятна цвели образуют зловещие континенты, они расходятся и сходятся в магическом устье неизвестных ржавых рек. Из мебели, в одинокой покинутой комнате находится только огромная раковина. Керамическая, украшенная трещинами и выбоинами раковина бесхозно валяется возле забитого окна. Она оторвана от основной системы и теперь кажется такой жалкой и брошенной. Однако внутри раковины, не менее дерзко и отчаянно лежит кусок темно красного мяса. Этот овальный кусок с запекшейся кровью и вывернутыми наспех сухожилиями отдаленно напоминает чей-то язык. Он уже не шевелится и не производит ни каких сложных и пафосных звуков. Он просто лежит и быть может, пугает того, кто осмелится на него взглянуть.