Там, где сердце

— Господи, мама. Всего пара глотков. В этом нет ничего страшного, — я пытаюсь встать, но тут же сожалею об этом, потому что результат опровергает мое утверждение.

У нее в глазах слезы.

— Ведь это может убить тебя. Тебе спасли жизнь, Лахлан, — она обхватывает мое лицо ладонями, заглядывает в глаза и шепчет дрожащим голосом: — Я могла потерять тебя. Ты умирал. Я была там… я видела тебя… я смотрела… Я смотрела, как ты умираешь. Но потом поступило сообщение, что нашли донорский орган, идеально подходящий тебе. Поэтому ты жив. Не пренебрегай этим, Лахлан. Пожалуйста… не трать этот шанс впустую.

— Я не знаю, как этого не делать, мам, — чувствую, как слова сами собой слетают с губ. — Только это я и умею делать.

— Видимо, настало время учиться, — она отворачивается, опуская на глаза солнцезащитные очки, чтобы скрыть эмоции. В этом мы с ней похожи. — Ты единственный мужчина в нашей семье, получивший возможность жить, имея такое заболевание. И ты обязан этим всем им, если не сказать больше. Ты обязан Томасу — своему отцу. Дедушке Майклу. Ты обязан этим мне.

— Тебе? ТЕБЕ? — выкрикиваю я. — Ты лишила меня выбора. Я подписал отказ от реанимации. Я хотел умереть. И не хотел воскресать. Как не хотел и оставаться в живых.

— Мне хотелось, чтобы у тебя был шанс.

Ну вот, опять. Она шепчет еле слышно. Кажется, ее голос никогда еще не звучал так тихо и беспомощно.

— Это был мой выбор, мама.

— Я не могла потерять тебя, Лахлан! С твоим отцом мне было отпущено всего тринадцать лет. Я заслуживаю большего. Мне было известно, что с тобой у меня будет всего тридцать, а потом я потеряю тебя. Им едва удалось вернуть тебя к жизни, но даже после этого не было никаких гарантий, что когда-нибудь найдется подходящее сердце. Ты хоть представляешь, каково это для меня, Лахлан? Сидеть у твоей постели битых два месяца и наблюдать за собственным сыном, лежащим без сознания и живущим только за счет аппаратов? И понимать, что я должна стать той, кто прикажет им выдернуть вилку из розетки? Знаю, что ты не хотел продолжать жить таким способом. И я… я заключила сама с собой сделку. Подождать три, может, четыре месяца, и если за это время не найдется донор, то я… я отпущу тебя. И я сделала бы это. Но… ты даже представить себе не можешь, каково это. Знать… понимать, что мне придется увидеть, как ты умрешь во второй раз?

Она стоит очень близко — думаю, настолько она ко мне никогда не приближалась. Нас разделяют всего несколько сантиметров. Я даже чувствую запах ее духов, вижу макияж на веках и ресницах и помаду на губах.

— Не… не трать впустую этот шанс, Лок. Пожалуйста… пожалуйста, не надо. Знаю, ты злишься на меня. Я понимаю это. Возможно, я этого заслуживаю. Пусть так. Но не надо… не растрачивайся впустую.

После этого она оставляет меня и возвращается в дом, тихонько прикрыв за собой дверь. А я остаюсь на веранде — наблюдать за садящимся солнцем и трезветь — снова и снова повторяя себе ее слова.

Не трать впустую этот шанс.

Мне нет пути вперед, а рядом никого — есть только я…

Ардмор, Оклахома

Я осторожно помещаю наконечник термометра под язычок маленькой девочки.

— Вот так, теперь просто нужно подержать его несколько секунд. Сделай это для меня, хорошо? Молодец, Ева, ты отлично справляешься. Теперь мне нужно посмотреть твои ушки, ладно?

Я работаю на автомате. Температура, уши, рефлексы, нос, все остальное. Стандартное обследование. То же самое со следующим пациентом. И со следующим. Потом приходит молодой парень с растяжением запястья и сотрясением мозга — его сбросил мул, и падение оказалось неудачным. В общем, ничего необычного, если вы работаете ассистентом врача в небольшом городке на периферии. Так и проходит день. У кого-то температура. Кому-то наложить швы. Выписать рецепт. Провести плановый осмотр.

Поскольку я ассистент врача, то девяносто процентов пациентов проходит через меня. Доктору Амосу Бердсли достается процентов на восемьдесят меньше, потому что он работает непосредственно с теми, кто уже давно наблюдается, так что мне остаются все остальные — обычные посетители, рядовые осмотры, уколы, швы и переломы, сотрясения мозга и вопросы типа «а эта сыпь не заразная?».

Это работа.

Она дает мне ощущение занятости, а мне больше ничего и не нужно.

К тому времени, как осмотрен последний посетитель, все остальные уже собрались и закончили работу. Но только я готовлюсь завершить свой рабочий день, как появляется девочка-подросток, которая сильно боится и стесняется задавать своим родителям вопросы о контрацептивах.

И вот — наконец-то! — я хватаю сумку и направляюсь к машине. Уставшая и с огромным желанием оказаться в постели. Сейчас семь часов вечера. Я проторчала в приемной с семи утра и не успела даже пообедать. На мне по-прежнему больничная форма, а на шее болтается стетоскоп. Запрыгиваю в свой грузовик и закрываю дверцу. Опускаю стекла на обоих окнах, чтобы впустить теплый летний воздух Оклахомы. Я уже вся потная, хотя нахожусь в машине всего пару секунд. А будет еще хуже, потому что в этой старой развалине не работает кондиционер. Конечно, я могу себе позволить новый автомобиль, потому что зарабатываю приличные деньги. Но это был грузовик Олли. Он сам его собирал — еще в старшей школе. Когда я впервые приехала сюда после того, что случилось, то встретилась с Маркусом — младшим братом Олли. Но общего языка мы не нашли. Он был деревенским парнем, а я… нет. Просто мы по-разному смотрим на мир, и, я думаю, трагедия потери Оливера сильно повлияла на каждого из нас. Однако, Маркус посочувствовал моему горю и понял, что мне нужно дать что-то, связанное с Олли. Поэтому отдал мне этот грузовик. Я заплатила за то, чтобы его весь проверили и починили то, что сломано. Скорее всего, он не стоил таких затрат и по-прежнему постоянно ломается. Кондиционер сломался в начале лета, и у меня все никак не доходят руки его отремонтировать. Это не так уж страшно, учитывая то, что я на работе от рассвета до заката шесть дней в неделю, поэтому редко езжу на нем во время настоящей дневной жары. И я буду ездить на этой старой груде железа, пока он окончательно не сломается, потому что в нем я чувствую запах Олли. Вижу его. На приборной панели его фотография — случайное фото, сделанное мной в Африке. Он, весь забрызганный кровью, стягивает перчатки. Уставший — под глазами видны темные круги. Но счастливый. Просто, неожиданно для него, я сказала ему, что люблю. Ему нужно было это услышать — я это знала, поэтому крикнула через всю палатку: — Эй, Пеп! Я люблю тебя! (Примеч.: Пеп — Pep — сокращенно от Pepper — перец. В первой главе Найл вспоминает, как дразнила его Перченым за темные с сединой волосы). Он поднял на меня взгляд, улыбнулся, и я щелкнула фотоаппаратом. Я заставила его улыбаться — момент счастья в кромешном аду.

Поворачиваю ключ в замке зажигания и двигатель, дергаясь и чихая, заводится. Радио включено — оно всегда включено — и кабина заполняется кантри-музыкой. Любимой музыкой Олли. Это местная радиостанция — та же самая, которую настраивал он. Хэнк Уильямс, Джонни Кэш, Уэйлон Дженнингс, Рэнди Трэвис, Алан Джексон, какие-то старые композиции Тима МакГроу и компании. Ничего нового. Это саундтрек всего городка Ардмор — звенящий перебор металлических струн и песни о потерянной любви и удаляющемся в облаке пыли свете фар.

Терпеть не могу.

Но старая радиостанция никогда не менялась. Никогда и ни за что я не сменю ее. Раньше, работая с «Врачами без границ», мы забирались в тот старый Nissan, Олли доставал свой старый добрый iPod, заполненный до отказа всеми мыслимыми и немыслимыми песнями в стиле кантри, вставлял мне в ухо левый наушник, себе — правый, и мы слушали эту музыку, позволяя себе пару минут передышки между подъезжающими грузовиками с окровавленными ранеными.

Там я на всю жизнь возненавидела кантри.

Но все равно слушаю.

Мой дом на окраине города, в двадцати минутах езды. Окраина, возможно, громко сказано. У меня маленький деревянный домик с одной спальней. Он стоит в самом конце длинной грунтовой дороги на небольшом — в двадцать соток — участке посреди бесконечных, заросших травой, полей. Соседей у меня нет, кроме Дженсенов, живущих в километре отсюда и владеющих этими землями, на которых пасется дюжина — или около того — лошадей. Уединенный уголок, по ночам погружающийся в гробовую тишину, нарушаемую лишь уханьем случайно пролетающей совы, стрекотанием сверчков и жужжанием линии электропередач на самом краю моего участка. Он маленький, зато мой.

У меня есть диван, телевизор, несколько заполненных книжных полок, кровать и комод — в любом случае, здесь больше ничего не поместится. Да мне больше ничего и не нужно.

Я бросаю сумку и халат на диван, стягиваю брюки и бросаю их в корзину для белья. Сбрасываю спортивный бюстгальтер и трусики и иду в душ, чтобы смыть с себя дневную усталость. Потом вытираюсь, расчесываю волосы и надеваю старую футболку Олли. Раньше она хранила его запах, но теперь он исчез, хотя я старалась не часто ее стирать в попытке сохранить его хоть немного. Пеп — мой кот и единственный друг — ждет, когда я усядусь с книгой на диван, чтобы подойти и поздороваться. Это был маленький, черный с белым котенок, поэтому, естественно, я назвала его Пеп.