Там, где всегда ветер
Шрифт:
«Нет, ты определённо хочешь довести меня до инфаркта!»
«Ну, что, что ты так вытаращилась?!»
«И в кого ты такая уродилась?»
«Это она в отца – такая же бешеная!»
Моя реакция на эти милые фразочки? – По обстоятельствам.
Иногда задирала голову к потолку – чтобы слёзы утекли внутрь…
Порой хлопала дверью и уходила на улицу – подальше ото всех – в дождь и ветер… (Хорошо, если была осень).
Иногда хотелось что-нибудь сломать, разбить, как-нибудь выплеснуть эмоции. Но я изо всех сил сдерживалась. (Представляю, чтобы было, если бы я принялась крушить всё вокруг!…) И только глаза выдавали, что там – внутри.
Иногда не выдерживала и кричала: «Ну, так удочерите свою Аню, если она вам так нравится! А меня сдайте в детдом! Да, лучше есть солому, чем эти жирные сырники! Да, я такая!… Какая уж есть!!!»
«КАКАЯ
Да, моим домашним было со мной непросто. А уж как мне с ними непросто…
Поскорее стать взрослой
Очень, очень, очень хотелось поскорее стать взрослой, уехать подальше ото всех. И я опять утыкаюсь в атлас мира… У меня был небольшой, компактный, я его повсюду с собой таскала. Самая драгоценная книга! Меня привлекали дальние места: Сахалин, Камчатка, Заполярье, Алтай… Барнаул!… Мне хотелось пожить и там, и там, и там. Я решила, что обязательно поживу хоть недолго (года по три – четыре) во всех этих местах. А если понравится, то и подольше. Мечтала работать на рыбном сейнере на Дальнем Востоке, а в Заполярье – на какой-нибудь геодезической станции, ну и так далее… В мечтах я спасалась от своего унылого настоящего, которое не казалось мне настоящим, а было каким-то призрачным и лживым…
А лучше всего стать проводником в поезде дальнего, очень-очень дальнего следования – и всю жизнь ехать, ехать, ехать… Никогда не останавливаясь, не заводя семьи и дома, не имея никакого пристанища, кроме купе проводников. Я не боялась грязной работы, меня жизнь уже ко всему приучила, мой вагончик будет сверкать, как игрушечный, и всем в нём будет хорошо и уютно, и все меня будут благодарить за пахучий горячий вкусный чай… Если уж меня не украли цыгане, когда я была маленькая, если уж я не родилась в семье бродячих циркачей, то нужно будет позаботиться самой о том, чтобы ехать и ехать, ехать и ехать… Нигде надолго не задерживаясь. Ни к чему не привязываясь. Никого не любя. Быть совершенно свободной и быть всегда в пути – вот чего хотелось в отрочестве.
Я уезжаю… Далеко и навсегда. Я буду вечно где-то ездить и скитаться… Ты на прощанье жёлтых листьев подари… И мне пора… Уже пора. Давай прощаться…Рано или поздно
«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся позовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов…» Александр Грин. Маленькая книжечка с необъятным космосом внутри…
«Бегущая по волнам». Я купила её в нашем магазинчике у дома. Да будет благословен этот день и этот магазинчик! Я обрела родную душу. Грин – вот кто, оказывается, меня понимает лучше всех на свете! Друг, которому не надо ничего объяснять – он сам, лучше меня самой, мне обо мне рассказал…
Я читала и перечитывала, не в силах насытиться. Целые страницы выучивала наизусть и твердила про себя, как молитву. Только сейчас, благодаря Грину, я стала догадываться о том, что не такая уж я законченная пессимистка, что живёт внутри человек, страстно желающий радости… надеющийся на радость, на обретение какой-то ИНОЙ ЖИЗНИ, иного существования, иного мироощущения. И это иное мироощущение уже зародилось во мне, как зелёный весенний росточек…
Колдуй, бабка! Колдуй, дед! Колдуй, серенький медведь! Чтобы всё вдруг поменялось: Вместо осени – весна, А зимою – чтобы осень, А в апреле – чтоб зима! Чтоб тепло – когда студёно, Чтоб в июле – снег пошёл. А когда мне очень грустно, Чтобы кто-то взял – пришёл. И цвели б, пылали листья, Пахла ландышами грусть… Сразу – страшных слов не стало б: «Никогда!» и «Ну и пусть!» И чтоб не было тяжёлых, Горем сломленных плечей, И до всех всем было дело. Чтоб не стало вдруг ключей И замков, засовов, ставен, Разделяющих границ. Равнодушных чтоб не стало, Вниз опущенных ресниц. И чтоб не было бы нищих, И исчезла б пустота. И пришла бы к людям щедрость, Тишина и доброта. Чтобы люди улыбались. Отчего? Да просто так! Оттого, что в белом снеге Расцветает красный мак…Утро, весна, всё в зелёных серёжках, иду вприпрыжку, строчки сами складываются у меня в голове, как будто кто-то наговаривает их мне весёлым говорком… Сейчас приду в школу и быстренько запишу, пока не забылись.
Оказывается, я умею сочинять не только грустные стихи. Мне самой это непривычно и удивительно. При этом я вроде бы их и не сочиняю даже, в том смысле, что не придумываю, не фантазирую, не выдавливаю из себя, как из тюбика – просто во мне (внутри меня, в самой глубине) ВДРУГ отрывается окошко в иное измерение жизни, в иное понимание жизни, в иное ощущение жизни… Как будто его распахивает ветром, распахивает настежь…
Хотя ветер не всегда один и тот же. Так же, как в нашей степи дуют самые разные ветра, то жёсткий, то ласковый, то сухой, то влажный, – так и внутри постоянно дуют ветра… И тоже носят разные имена. И каждый несёт что-то СВОЁ. Можно жить, наглухо закрывшись от этих ветров, делая вид, что их и нет вовсе. А можно открыть свои внутренние окна настежь!… И услышать, о чём говорят тебе эти ветра… Тебе – о тебе самой. О тебе-самой-сегодняшней и о тебе-самой-завтрашней…
Имя которому…
Ветер, имя которому Сегодняшняя Боль, часто, чаще других, налетал на меня и выдувал из души боль, облекая её в слова. А слова такие большие и летучие, как паруса!… Это удивительно: напишешь о том, что болит – и уже не так больно. Боль становилась парусами… Облекшись в слова, боль отделялась от меня, начинала жить своей жизнью, в ней проявлялся СМЫСЛ, и даже какая-то особая, горькая радость (а кто сказал, что радость должна быть непременно сладкой?)
Стучат. Гулко, тревожно, долго… Это пришёл ты. Наконец-то! Я медлю, я хочу навсегда запомнить твой первый стук. Иду… «Иду!» Я вздрагиваю – и просыпаюсь. Гулко, тревожно, долго стучит моё сердце… И всё. Простите, соседи, если оно разбудило вас. И не бегите к дверям – к вам тоже никто не пришёл… Да.Иногда мне говорили…
Иногда мне говорили: «Твои стихи старше тебя самой. У тебя же ещё не было ничего такого в жизни, чтобы писать такие стихи».
Почему же не было? И было, и есть. Я всю жизнь жду своего отца. Жду, что он постучит в мою дверь…
А кто-то, прочтя, говорил: «Какие замечательные стихи, какие точные! Да, и со мной тоже так было, как же хорошо ты написала – как будто я сам, только у меня так не получилось бы. А вот прочёл твои стихи, вроде грустные, а мне почему-то полегчало на душе…»
Это сказал пожилой, лет тридцати пяти, дядечка, Николай Иванович, очень некрасивый, с большущим носом и грустными глазами за толстыми линзами очков. Он тоже писал стихи, правда, очень слабенькие, робкие, и иногда приходил на заседания нашего городского ЛИТО. Как- то раз он пошёл провожать меня, и неожиданно стал рассказывать историю своей жизни, своей несостоявшейся любви: как познакомился в поезде, по дороге в командировку, с чудесной женщиной, как проговорили с ней трое суток, пока ехали куда-то за Урал, в Сибирь, как она его понимала, как слушала – как никто и никогда в жизни. И как больно было расставаться, зная, что не увидятся больше никогда.