Там, где всегда ветер

– Почему ты меня так назвала?

Она ответила:

– В честь Елены Прекрасной!

– А кто она такая?

Мама что-то путано рассказала мне про некую греческую красавицу, из-за которой даже была война… Меня это неприятно взволновало, и я захотела узнать подробности: что же там на самом деле было? Но ни у кого из подруг книг про Елену Прекрасную не оказалось. Но вскоре я купила в нашем магазинчике книжку «Троянская война и её герои», прочла её и ужаснулась: из-за какой-то смазливой девицы учинилась такая БОЙНЯ?! И меня назвали в честь этой кокетливой дуры?! Какая же она прекрасная? Она – ужасная! Елена Ужасная! Она предала своего мужа, свой народ.

Какой кошмар… Я пережила настоящий психологический шок и мне стало ещё холоднее под этим ледяным покровом: ЕЛЛЕННА! Ну, конечно, разве могла женщина с таким именем кого-то по-настоящему любить, кого-то пожалеть?… У неё ведь совсем не было сердца. И совести у неё тоже не было!

Я по-настоящему страдала и не знала (до поры, до времени), как мне избавиться от этой ненавистной клички, которая была для меня равносильна понятию: предательница.

Про мою фамилию

А вот фамилию судьба подарила мне тёплую, но необычную (это была фамилия моего отца). Почему-то каждый новый учитель и каждый новый ученик искажали мою фамилию на разные лады (даже не хочу перечислять все вариации). Класс при этом дружно ржал, и постепенно я стала стыдиться своей фамилии, она мне стала казаться какой-то шутовской.

Какая счастливая Аня-большая, думала я, у неё такая хорошая – нормальная фамилия: Сергеева. У других ребят в нашем классе тоже нормальные фамилии. Нет бы и мне родиться какой-нибудь Петровой или Сидоровой, чтобы хотя бы фамилией не так выделяться из коллектива. Правда, у Ани-маленькой тоже необычная фамилия: Удрис. Но зато её никак не исказишь. Да к тому же, Анин дедушка Удрис был латышским стрелком, революционером, так что носить такую фамилию очень даже почётно.

А кто были мои предки, я в то время ещё не знала, и что я когда-нибудь полюблю свою фамилию, даже не догадывалась.

«Так как же правильно произносится твоя фамилия?» – слышу я в который раз и съёживаюсь, ожидая взрыва смеха в классе…

Первое стихотворение

Конец марта. Ветер! Всегда ветер… Весной он особенно резкий и жёсткий. Солнце яркое, и оттого мучительное. Режущее солнце, режущий ветер… Больно. Ото всего больно. Весна – мучительное время года. Вид подсыхающих луж вызывает тоску. Словно и в душе у меня что-то, вчера ещё буйное и безбрежное, подёргивается сухой коркой…

Я терпеть не могу весну – ту, которая начинается после подснежников. Весной мне почему-то плохо. Тоскливо. Очень тоскливо. Маетно. Вдруг, без всякой причины, по нескольку раз на дню хочется плакать. Весной страх речи усиливается: при мысли, что нужно что-то сказать, самую простую фразу, на меня нападает паника, ужас! Хочется исчезнуть. Не быть…

Хочется куда-то бежать, но бежать особо некуда. В степи – грязь по колено, там не побегаешь. Только на любимый курган. Здесь хорошо маяться душой… Ветер… Ветер… Так хочется, чтобы этот ветер выдул из души тоску…

Прихожу из школы домой. Бабушка зовёт обедать. Сажусь за стол в тоскливом полусне…

– Ну, ты прям как сонная муха, – говорит бабушка.

Сижу, с тоской ковыряю в тарелке. Ничего не хочется. Ничего. Только – спать! И вдруг…

(С той минуты прошло сорок лет, но я отлично помню всё и сейчас, – словно это случилось только вчера).

…Я ощутила странное, незнакомое волнение. Оно никак не было связано с тем, о чём спрашивала бабушка, и с тем, что я ей отвечала, никак не соотносилось с моей тоской, маетой… Я ощутила его как сильный толчок внутри себя – и я мгновенно проснулась от этого толчка. Волнение нарастало так стремительно, что в следующую минуту – или мгновение? – меня буквально трясло. Я отложила ложку, есть я не могла.

– Бабушка, я сейчас… – и, выскочив из-за стола, побежала к себе в комнату.

– Что с тобой? Что-то случилось? – недоумённый голос бабушки мне в след.

А я и сама не понимаю, что случилось, и что со мной…

Влетев в комнату, бросилась к письменному столу. Схватила первый попавшийся под руку листок бумаги, карандаш и, вся дрожа, стала записывать непонятно откуда возникающие – будто рождающиеся из пульсирующего внутри меня источника – слова:

Последний листок оторвался от ветки… И ветер осенний подул…

Это были СТИХИ!

И хотя комнату заливало яркое весеннее солнце, стихи были о моей любимой осени. Я записывала строчку за строчкой… Как будто под диктовку внутреннего голоса:

Затихла природа. Грустит всё о лете… Грома осеннего гул Разнёсся вдруг… Омывая С голых веток последнюю летнюю пыль, Дождь пошёл… Молния ярко блистала…

И, странное дело: тоска и сонная неопределённость, так мучившие меня всё последнее время, – отступали, таяли… – они уже не имели надо мной власти. А моя душа, ещё минуту назад томящаяся, как пересыхающий без влаги ручей, – наполнилась знобящей свежестью и незнакомой, волнующей силой…

Дописав стихотворение, я поставила точку и перечитала его, почти не веря собственным глазам: не сон ли это?… Но все приметы дня явственно говорили о том, что нет – не сон.

Потом я пошла на кухню доедать свой обед. Я была переполнена грандиозностью только что случившегося со мной. Не знаю, заметила ли по моему лицу бабушка, что, убегая в комнату на несколько минут, – я вернулась уже другой?.

Про Лезю

Вообще-то его звали Олег. Олег Дудник. Когда он пришёл в наш класс, его сразу все приняли и полюбили: за дружелюбие, ум и остроумие, и стали называть ласково – Лезя. Кстати, он не был коротышкой, как все остальные наши мальчишки, которые из-за своего роста казались мне дошколятами. Лезя был высокий, нормальный мальчик. К тому же, он любил стихи.

Именно Лезе я дала первому прочесть своё первое стихотворение. Почему-то никому из своих старых одноклассников я не решилась показать его. А меня просто распирало кому-нибудь его показать. Хотелось удостовериться, точно ли это стихи.

И вот однажды на уроке, это была ботаника, которую вёл добрейший Борис Митрофанович, такой добрый и мягкий по характеру, что мы, нахалы, этим жутко пользовались и попросту жили на уроке своей жизнью (кто читал интересную книжку, кто просто трепался с соседом, кто стрелял глазками и швырялся записочками), в то время как БорМит, сидя за столом, монотонно и сам смертельно скучая, бормотал, рассказывал что-то о взаимоотношениях тычинок и пестиков…

Я с волнением в который раз перечитывала своё творение. Я сочинила стихи! Самые настоящие. Никто из одноклассников об этом пока не знал. Но я нуждалась в эксперте. Лезя сидел за мной. Я, неожиданно для самой себя, повернулась к нему, протянула листочек и голосом как можно более равнодушным сказала, что вот, всплыло в памяти ни с того ни с сего стихотворение, да никак не могу припомнить автора. Не Лермонтов ли?…

Мой первый читатель внимательно прочёл моё творение, подумал, вспоминая, и сказал, что нет, вроде не Лермонтов. И не Есенин. Хотя кто его знает?… И тут он как-то пристально взглянул на меня. Я залилась краской…