Там, где всегда ветер

Она просто сделалась больная из-за этой мебели. Когда мы заходили в эту комнату посмотреть телевизор, она всё время была начеку, всё время в напряжении: как бы кто не нанёс её драгоценной мебели страшную, непоправимую травму…

Конечно, многое можно объяснить: ведь во время войны мамина семья потеряла всё. И потом маме с бабушкой пришлось начинать строить жизнь с нуля, «с иголки», как говорила бабушка. И это была не просто метафора – это была реальность их жизни. Всё доставалось очень, очень трудно, и первые мамины послевоенные платья были пошиты бабушкой из перелицованных старых вещей, купленных на толкучке. И мои тоже.

Но ведь уже столько лет прошло после войны! Двадцать!!! Уже есть в доме и иголки, и стулья, и платья, пошитые не из чужих обносков. А в мыслях – всё тот же страх: боязнь опять лишиться, опять потерять всё, и вновь начинать с нуля… Наверное, это впрямь была болезнь, причём неизлечимая. Чем лучше мы жили, тем больше страхов и волнений было у мамы.

С одной стороны, мне было жалко её, когда она начинала вновь плакать из-за этого плесневелого пятна на шоколадном столе. А с другой стороны – мне хотелось взять топорик, которым бабушка рубила мясные кости для холодца, и порубить этим топориком в мелкие щепки злосчастный стол и ненавистный сервант с рюмочками на стеклянных полочках, и все эти красивые стулья! И красивую софу, на которой никто не спит и не сидит даже – а она только стоит и красуется своей ненужностью. Всё изрубила бы! Только проигрыватель с пластинками оставила бы. И старенький шкаф с любимыми книжками.

И я думала, что когда у меня будут дети… когда у меня будут дети… У меня никогда в доме не будет шоколадно-полированной мебели! И вообще ничего, из-за чего стоило бы переживать. Когда у меня будут дети, у меня в доме будет совсем-совсем простая мебель, желательно – старая и тёплая, без этого скользкого холодного глянца, и на диване можно будет сколько угодно прыгать, и мебель можно будет сколько угодно царапать, и на столе можно будет спокойно мастерить, не боясь его повредить. И никогда в жизни у меня не будет серванта с рюмочками на стеклянных полочках! никогда! не будет! ни за что! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!!!

…А когда бабушка разбила очередную тарелку, то ли нечаянно, то ли в сердцах, мама так расстроилась!

– Будем считать, что это на счастье, – сказала я, чтобы утешить её.

– Где оно, это счастье?… – заплакала мама.

Вслед за ней заплакала бабушка. И вновь вспыхнула ссора, вновь они выплёскивали друг на дружку старые обиды и никак не могли выплеснуть всё до конца… – тарелка была лишь поводом.

И только Маришка в дальней комнате играла своими куклами и весело щебетала с ними, то ли не слыша, что творится в доме, то ли уже привыкнув ко всему…

Но когда у меня будут дети… думаю я, подходя к школе после последнего звонка, когда у меня будут дети, я никогда не буду ругать их за разбитую посуду. Пусть себе бьют на счастье, сколько захочется!

* * *

…Сижу за своей последней партой у окна и записываю стихотворение, которое придумала по дороге:

Бьют кувшины на счастье, Чайники и так далее… Только ведь мало счастью Этой ничтожной дани. Бейте себя на счастье! Скуку свою и слабости. Всякие там несчастья Колотите без жалости! Расколите дороги, По которым вы пятитесь… Благо, что мы – не боги: Плакать умеем, каяться… Бейте смешные страсти! Сложность – лупите тоже! Бейте себя на счастье! Если это – поможет…

Став взрослой…

Только став взрослой, я узнаю глубинную причину ссор мамы и бабушки. Оказывается, моя бабушка и мой дед когда-то разошлись – когда мама была ещё не очень большая. И мама всю жизнь не могла простить этого бабушке. Мама считала бабушку виновной в главной трагедии своей жизни – в том, что она осталась без отца. А потом, к тому же, его расстреляли. Мама страстно любила своего отца. Так же, как бабушка любила своего. И как я люблю папу Серёжу…

Всю жизнь бабушка пыталась оправдаться перед своей суровой дочерью: уверяла её, что не было её вины в том, что всё так получилось…

Я верила бабушке. А мама не хотела ей верить. НЕ ХОТЕЛА – и в этом вся трагедия. Не хотела изначально!

Но был третий человек, причастный к этой истории, который всегда был на бабушкиной стороне. Это – мамина старшая сестра по отцу, Мария. Ведь наша бабушка, потеряв своего любимого мужа Яшу, которого убил туберкулёз, вышла потом замуж за вдовца с маленьким ребёнком. Собственно, из жалости и любви к маленькой Мусе бабушка и вышла замуж за моего деда. И стала настоящей мамой для своей приёмной дочери. А Муся её буквально боготворила! Она, сколько я помню, называла её только «мамочкой»: «дорогая мамочка», «любимая мамочка», «родненькая мамочка» – никак не иначе. Она готова была носить бабушку на руках, так она её любила и обожала. Сейчас Муся жила в другом городе и писала бабушке длинные, полные нежности, письма…

Муся была на восемь лет старше мамы и к тому времени, когда случился распад семьи, она, видимо, лучше разбиралась во взаимоотношениях взрослых. Наверное, она видела и понимала то, чего малышка-мама не видела и не понимала. Мама знала только одно: её отец – самый лучший человек на свете, самый благородный, самый честный, самый-самый…

Муся никогда не обвиняла бабушку и не упрекала – она её понимала. Мама же не понимала и, став взрослой, не захотела понять. Её детская обида на бабушку как будто законсервировалась на всю жизнь… И как закрытые надолго консервы становятся ядовитыми и смертельно-опасными, так и мамина обида – она была подобно яду. Она разъедала ей душу…

Про Мусю

…Когда я первый раз увидела тётю Мусю (это было на Философской, в моём раннем детстве) – она была такая ослепительно красивая, даже красивее мамы, молодая и вся в орденах и медалях… Ведь Муся ушла на фронт двадцатидвухлетней и прошла всю войну – Сталинград и Курскую дугу, была много раз ранена и контужена, попала в окружение, заболела тифом, и её, в беспамятстве, умирающую, солдаты выносили из окружения… Но она не умерла!

А потом, после войны, Мусю послали в Западную Украину на борьбу с бендеровскими бандами…

Поразительный штрих Мусиной биографии: она тоже вышла замуж за вдовца с маленьким ребёнком и воспитала Люсю, свою приёмную дочь – как родную, повторив бабушкин подвиг материнской любви.

… А когда Муся жила в Западной Украине, и у неё родилась дочка Таня, бабушка взяла меня, и мы поехали с ней в Западную – помогать Мусе управляться с младенцем. Мне ещё не было четырёх лет, но я на всю жизнь запомнила некоторые эпизоды из той поездки. Как мы ехали в набитом битком, старом, с дощатыми лавками поезде… Как сошли на каком-то пустом полустанке, где нас ждала телега с лошадкой и мужичком, и как мы ехали на этой телеге по страшной распутице… Грязище была жуткая – апрель, а дорог – никаких, просто чёрное месиво…

Помню грязные, кривые улочки то ли городка, то ли деревни, серые щербатые заборы… Помню чёрную снаружи и чёрную внутри страшную избу, в которой жила красавица Муся со своей семьёй. Тёмный деревянный стол да русская печка, да железная кровать – вот и вся обстановка. Помню керосиновую лампу, блики света и теней, мечущиеся по стенам и потолку… Помню цинковое корыто с красной от марганцовки водой, в которой бабушка, Муся и её муж, дядя Саша, торжественно купают красненького младенца – Танюшку. И все такие радостные, счастливые… прямо светятся! А мы с пятилетней Люсей смотрим на это священнодействие расширенными глазами…