Там, на войне

Татьянников глянул на него и ни слова не ответил. Он завернул флакон в газетный обрывок, замотал тряпицей, стал завязывать двумя узлами. Мизенков долго не понимал, что он собирается делать с одеколоном, а когда Иван стал засовывать сверток в середину вещевого мешка, понял и выругался:

— Ну и засранец ты! Тюря!

Иван не моргнул — показал выдержку. Мизенков исчез. Чтобы как-то сгладить этот нелепый наскок на новичка да начать беседу, комсорг сообщил Ивану:

— У французов, например, это слово считается не ругательным.

— Как еще? — не понял Иван. — Засранец, он и есть…

— Да брось спорить, мне специалист сообщил, — вполне серьезно продолжал комсорг.

— Ну ладно, у французов, а у нас? — ухмыльнулся Иван.

— У нас?.. Что у нас?! — Он подмигнул и кивнул в сторону Мизенкова.

Тут Иван откровенно широко улыбнулся, и на щеке обозначился скрытый временем шрам.

Питьевая вода быстро убывала из бачка — новобранцы разбавляли, — в ход пошел «Тройной»! Запахи в телячьем вагоне чередовались: «Сирень», «Ландыш», «Шипр». Колеса отстукивали привычные ритмы, и новобранцев полегоньку потянуло на коллективное пение. Нары дрожали не только от мерной вагонной качки, но и от хмельного припева с грозным предупреждением:

Ой! Топится, топится В огороде баня; Женится, женится Мой миленок Ваня! Не топись, не топись В огороде баня; Не женись, не женись, Мой миленок Ваня…

— Это невеста тебя провожала? — спросил комсорг, чтобы только что-нибудь спросить.

— Жена! — ответил Татьянников.

— Ты с какого?

— С двадцать второго. У нас молодая за старого не пойдет. Ей ровню давай или годик туда-сюда, а на три года постарше — уже старик. Вы с какого будете?

— С двадцать третьего — восемнадцать.

На нарах начались громкие бубнящие разговоры, компании сплачивались, и уже затевались военно-стратегические споры: куда немец пойдет, куда он не пойдет; где он нам накостылял, где ему накостыляем…

— Меня зовут Даниил.

— Данила, что ли?

— Нет — Даниил, с двумя «и».

— А меня Иван. Татьянников.

— Я знаю.

— Спасибо за знакомство.

— Говори мне «ты», а то я не привык.

— Это я могу, — легко согласился Татьянников.

— Знаешь, мне отец советовал: «Женись сразу после школы». А я не мог понять. А он говорит: «Как зачем? Еще совсем молодой, а у тебя взрослый сын будет. Шутка ли?!»

— А на примете есть кто? — Иван говорил как опытный семьянин.

На такой вопрос Даниил ответить не мог. Во втором классе он влюбился в девочку, которую звали Кира, — курносая, спокойная была девочка; в шестом классе он уже по-настоящему влюбился в Лану, но она жила в другом городе — очень далеко, и этот роман мог продолжаться как угодно долго; потом еще были… А в самом конце восьмого класса внезапно появилась Ира: вытянутый торс, длинная открытая шея, копна волос, серые глаза спокойно рассматривали, словно говорили: «Ты кто?.. ты зачем?.. подойди ко мне». Она училась в параллельном классе, ждала его у школы, не пряталась, не обращала внимания на мальчишеские взгляды и кривляния, на пересуды подруг. Они вместе ходили домой, вместе в кино, на выставки, в консерваторию (на «Пер Гюнта»), в промежутках между тригонометрией и немецким все-таки целовались, чутко прислушиваясь к шагам в коридоре. Но это уже в девятом!.. А со Светкой никогда не целовались, не объяснялись, но она нравилась больше других. Даже толком представить себе не мог, как это вдруг обнять и поцеловать ее. Казалось, она удивленно посмотрит на тебя и скажет: «Ты что, охолпел?» Только когда позднее отец сказал ему: «Женись сразу после школы. Советую!» — он подумал о Светке, но тут как раз началась война. Вот тебе и «на примете». Так вполне холостым он и укатил в армию.

— За моей-то табуном ходили по всему селу, — сказал Татьянников, — я и гадать не гадал, только «эх» да «ах»; все в стороне стоял, а она — раз! — и меня выбрала. «Засылай, — говорит, — сватов».

— Так прямо и сказала? — не поверил Даниил.

— А что?.. Не сразу, конешно, а сказала.

— А ты ей что?

— А я что? Я так. В нашей местности, значит, Сапегов-буян с Витькой Сидельниковым задрались. После гулянки на Николин день. Значит, за Машутку бьются. Витька — мой дружок. Сапегов отделал его в кровь. Я и ввязался. Гляжу, оба-два уже меня молотят. Мне с ними двумя не совладать. Буян мне и один накостылять могет свободно. Я уж так бьюсь, для порядку. Они меня вгорячах и отходили чуть не до полусмерти. Ушли куда-то добивать друг дружку. Сижу на бревне, утираюсь. Темнотища! А все одно не тоскую — вроде бы как за дело получил. Тут ктой-то меня за рукав тянет. Опять, думаю, бить будут. Отвел левую, дай, думаю, врежу напоследок, и тут, понимаешь, просто глаза вытаращил — она! Ну, значит, умылся, она мне то, я ей сё: «Без тебя мне день — ночь», — это я, значит, ей. И мы так до свету. Солнце встало — здравствуйте! Так что у нас взаимность. Прямо скажу— любовь.

— А она?

— Что она? Она сказала: «Это ничего, что они тебя, паразиты, так отделали. Крепче будешь». «А ты видела?» — спрашиваю. «Ну, а как же? — говорит. — Это тебе вроде крещения на долгую жисть». Так и сказала, а сама смеется, язви ее. «Засылай, — говорит, — сватов!»

— И больше ничего? Не обняла, не поцеловала?

— Да у меня вся рожа распухлая. Куда там? А фамилия ваша, извините, как будет?

— Лозовой. Даниил Лозовой.

Даниил неожиданно для самого себя позавидовал Ивану. Ему привиделось, что его самого какие-то парни вот так же отволтузили в кровь, а потом подошла к нему Она — ни та, ни другая и ни третья, а совсем иная — и потянула за рваный рукав… Сегодня он узнал одно: нет, никого он «на примете» не оставил. Просто еще не было Ее. Или, может быть, он пропустил? Не заметил?

Эшелон катил себе и катил. По небу пошли тучи, еще не наступил обеденный час, а мерещилось, что накатываются сумерки. Даниил задремал, укутавшись отцовским плащом… Проснулся — Иван рядом. Вагон било на стрелках, мотало из стороны в сторону. Бачок с питьевой водой был пуст — давно не останавливались.

ГЛАВА 3

… пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя…

Ветхий Завет. Песнь песней, гл. 3 (2)

В четырнадцати километрах от города Оренбурга в степи раскинулись на большом пространстве летние военные лагеря. Туда и прибыл эшелон с новобранцами. Московскую команду девятнадцатого вагона назвали взводом, оставили с ними и Татьянникова. Обмундировали, снабдили вещевым довольствием самой что ни на есть последней категории. Только пилотки выдали новые, но почему-то очень большие. Вот такой перевернутый баркас покачивался на бритой голове Ивана. Звездочки для пилоток резали сами из консервных банок. Нашлись мастера, и звездочки получились хорошие, выпуклые и пришпиливались плотно. Звездочки звездочками, но ремни брезентовые, но ботинки… А обмотки? Нет! Глядеть на это воинство было горько, и командиры взводов и рот старались не глядеть, перепоручив надзор за новобранцами младшим командирам. А сами строчили рапорты и пили водку. В эти месяцы многие писали рапорты, заявления, просьбы, требования: «Меня!» — «Меня!» — «Меня!» — имя, отчество, фамилия — «Туда!» — «На фронт!». И дело не в том, кого брали, кому отказывали, а в том, кто хотел сам и считал, что без него не может идти эта война, а кто затаился и ждал — авось пронесет.

Даниила Лозового назначили командиром отделения. Ему, коренному москвичу, лагеря под Оренбургом казались краем земли, отгороженным от настоящей войны степью и вечностью. «Постыдная глухомань», — говорил он. А Ивану Татьянникову ничего такого не казалось — как считал лес лесом, так и степь посчитал степью. А войну, как полагается, считал войной.

Шла вторая неделя пребывания в лагерях.

Строевые занятия проводили на краю лагерной зоны. Взвод разучивал азы солдатской шагистики и, скажем прямо, не сильно преуспевал в этом деле — все больше спорили: «Так или не так?» Назначенный помощником командира взвода Николай Сажин добросовестно наблюдал за занятиями и все время заглядывал в строевой устав пехоты, чтобы хоть как-то разобраться в непрерывно возникающих спорах.

— Московский народ — особый, — говорил он, — шага не могут сделать без теории… — Себя он считал практиком.

Поляна была разбита солдатскими ботинками. Пыли хватало. В отдалении виднелась редкая кустарниковая поросль, за ней скрывалась река, но туда солдатам ходить не разрешалось. Это была уже не зона военного лагеря, а необъятные просторы нашей великой Родины!..

Вот оттуда, из того самого простора, появилась некая движущаяся точка, а чуть позднее глазастые наблюдатели определили, что это не просто точка, а женская фигура в сапогах и темном пиджаке. Рядом с низкорослым кустарником фигура казалась высокой. Солдаты вертели головами, вглядывались. Ряды искривились. Сажин все громче покрикивал, не понимая, почему это вдруг учение разладилось.