Танец блаженных теней (сборник)

Примерок было не избежать. Иногда я приводила Лонни к себе домой, она сидела на диванчике и смотрела. Я стыдилась того, как мама ползает вокруг меня, хрустя коленками и тяжело дыша. Она что-то бормотала себе под нос. Дома она не носила ни корсета, ни чулок, на ней были туфли на толстой подошве и гольфы, ноги ее были испещрены комковатыми сине-зелеными венами. Мне казалось бесстыдным и даже непристойным то, как она приседает враскоряку, поэтому я, как могла, отвлекала Лонни разговорами, чтобы она поменьше обращала внимание на маму. А Лонни сидела с невозмутимо вежливым, всепонимающим лицом – эту маску она всегда надевала в присутствии взрослых. Знали бы они, как она насмехалась над ними, какие свирепые рожи корчила, передразнивая их.

Мама теребила меня как хотела, коля булавками. Она то вертела меня, то велела отойти, то стоять смирно.

– Ну как тебе, Лонни? – спрашивала она сквозь булавки, зажатые во рту.

– Прекрасно! – отвечала Лонни в своей обычной кроткой, искренней манере.

Мама Лонни умерла. Теперь Лонни жила с отцом, которому совсем не было до нее дела, и потому в моих глазах она была одновременно и уязвимой, и неприкосновенной.

– Будет прекрасно, если удастся посадить по фигуре, – ответила мама. – Ах, да ладно, – театрально воскликнула она и выпрямилась, горестно хрустя коленями и вздыхая, – вряд ли она это оценит. – (Меня бесило, что она вот так говорит обо мне с Лонни, будто Лонни тоже взрослая, а я все еще ребенок.) – Стой спокойно, – велела мама, через голову стягивая с меня сколотое булавками и сметанное на живую нитку платье.

Бархат прилипал к голове, а тело оголялось, выставляя напоказ мои старые хлопковые трусы. Я казалась себе огромным сырым комком, неуклюжим, покрытым гусиной кожей. Ну почему я не такая, как Лонни, тонкокостная, бледная и худенькая? У нее был врожденный порок сердца.

– А вот мне в средней школе никто платьев не шил, – сказала мама. – Я шила их сама или оставалась без платьев.

Я испугалась, что сейчас она опять начнет рассказывать, как ей пришлось пешком идти семь миль до города и работать подавальщицей в пансионе ради того, чтобы учиться в школе. Все истории из маминой жизни, которые когда-то были мне интересны, теперь стали казаться мелодраматическими, неуместными и утомительными россказнями.

– Только однажды мне подарили платье, – сказала она, – оно было из бежевого кашемира, отделанное спереди ярко-синим руликом, и с чудесными перламутровыми пуговками, я все думаю, что с ним стало?

Вырвавшись на свободу, мы с Лонни отправились наверх, ко мне в комнату. В ней была холодрыга, но мы все равно сидели там. Мы болтали о мальчишках из нашего класса, перемалывая косточки каждому из них и спрашивая друг дружку:

– Он тебе нравится? А наполовину – нравится? Ты его терпеть не можешь? Ты встречалась бы с ним, если бы он тебя позвал?

Никто нас не звал. Нам было тринадцать, и мы всего два месяца как перешли в среднюю школу. Мы усердно заполняли тесты в дамских журналах, чтобы узнать свой тип личности и будем ли мы популярны. Мы читали статьи о том, как правильно накладывать макияж, чтобы подчеркнуть наши достоинства, и о чем говорить на первом свидании, и что делать, если молодой человек вознамерился зайти слишком далеко. Еще мы читали статьи, посвященные фригидности и менопаузе, аборту и вопросу о том, почему супруг порой ищет удовлетворения на стороне. Если мы не делали уроки, то большую часть времени проводили, собирая, изучая и обсуждая информацию на сексуальные темы. Мы заключили договор о том, что будем рассказывать друг другу все-все. И только об одном я не сказала лучшей подруге в связи с этими танцами, с этим рождественским вечером, ради которого мама шила мне платье. А именно – что я не хочу туда идти.

Не знаю, как Лонни, а я, перейдя в среднюю школу, не знала покоя ни минуты. Перед экзаменом у всех нас леденели руки, мы дрожали как осиновые листы, но я находилась на грани отчаяния и все остальное время. Если в классе мне задавали вопрос, любой самый простенький вопрос, голос у меня или срывался, или хрипел, или дрожал. Если приходилось отвечать у доски, то я была уверена, даже в то время, когда этого и быть не могло, что сзади на юбке у меня проступили пятна крови. Руки становились липкими от пота, когда требовалось рисовать на доске окружность большим циркулем. Я не могла выбить мяч в волейболе, любое действие, которое требовалось выполнить на виду у всех, разом останавливало все мои рефлексы. Я ненавидела уроки по делопроизводству, потому что там приходилось от руки разлиновывать таблицы в книге учета, но стоило учителю заглянуть мне через плечо, как все тоненькие линии начинали извиваться и сливаться друг с другом. Я ненавидела естествознание: под неумолимым ярким светом мы сидели, взгромоздившись на высокие стулья, перед столом с хрупким и неведомым оборудованием, и вел эти уроки сам директор школы, человек, наделенный холодным, полным самолюбования голосом – он читал Библию каждое утро – и огромным талантом унижать. Литературу я тоже ненавидела, потому что мальчишки играли в лото на задней парте, пока учительница, невысокая нежная девушка со слегка косящими глазами, читала Вордсворта, стоя перед нами. Она им грозила, она их уговаривала, лицо у нее краснело, а голос срывался, как у меня. Мальчишки дурашливо просили прощения, а когда она снова начинала читать, сидели будто аршин проглотив, скорчив полуобморочные физиономии, закатив глаза и схватившись за сердце. Иногда они доводили бедняжку до слез, и, не в силах сдержаться, она выбегала из класса в коридор. Тогда мальчишки начинали мычать ей вслед, а мы – да, и я тоже! – хохотали, будто сорвавшись с цепи. В классе воцарялась атмосфера карнавальной жестокости, пугавшая слабых и мнительных людей вроде меня.

Но на самом деле в школе происходило нечто, не имевшее никакого отношения ни к делопроизводству, ни к естествознанию, ни к литературе, – то, что делало жизнь непосредственной и яркой.

Это здание с его неприветливым каменным цоколем и темными гардеробными, портретами покойных царственных особ и пропавших исследователей было полно напряженной, взволнованной сексуальной конкуренции, и в ней, вопреки всем моим грезам об огромных успехах, я предчувствовала полное поражение. Что-то должно было произойти, чтобы мне не пришлось идти на эти танцы.

В декабре выпал снег, и у меня появилась идея. Сначала я задумала упасть с велосипеда и растянуть ногу и попыталась осуществить это по пути домой на покрытом тонкой наледью проселке. Но это оказалось не так-то легко. Правда, горло и бронхи у меня всегда готовы простудиться, так почему бы не помочь им? Я вставала по ночам и приоткрывала окно, опустившись на колени; я подставляла ветру, иногда и со снегом, мое беззащитное горло. Я снимала пижамную кофту. Стоя на коленях, повторяла, как заклинание: «Посинеть от холода»; зажмурив глаза, я воображала, как синеют моя глотка и грудь, мысленно видела холодную сероватую синеву вен под кожей. Я терпела, пока могла терпеть, а потом, зачерпнув с подоконника пригоршню снега, размазывала его по груди, прежде чем застегнуть пуговицы пижамной кофты. Снег таял под фланелькой, и я спала во влажной пижаме, что, по идее, было хуже некуда. Утром, едва проснувшись, я прочищала горло в надежде, что оно першит, кашляла для пробы, трогала лоб в нетерпеливом ожидании жара. Все тщетно! Каждое утро, вплоть до самого дня, когда надо было идти на танцы, мое прекрасное здоровье наносило мне сокрушительное поражение.

В день бала я накрутила волосы на стальные бигуди. Раньше я никогда этого не делала, ибо от природы была кудрява, но в этот день я призвала на помощь все возможные женские ритуалы. Лежа на диване в кухне, я читала «Последние дни Помпеи» [9] и думала, как жаль, что я здесь, а не там. Моя вечно неудовлетворенная мама дошивала белый кружевной воротник для платья, решив, что без него оно выглядит чересчур взрослым. Я следила за стрелками часов. Это был один из самых кратких дней в году. Над диваном на обоях виднелись полустертые крестики-нолики и каляки-маляки, которые мы с братом оставили тут во времена своих бронхитов. Я смотрела на них и страстно желала снова оказаться в безопасности за прочной оградой детства.

9

Выпущенный в 1834 г. роман английского писателя Эдварда Булвер-Литтона (1803–1873); написан по впечатлению от одноименной картины Карла Брюллова.

Как только я сняла бигуди, все мои кудри – и натуральные и искусственные – растопырились огромным блестящим кустом. Я их и мочила, и расчесывала, и взбивала щеткой, и приглаживала вдоль щек. Я напудрилась, на моей раскрасневшейся физиономии пудра лежала как побелка. Мама достала духи «Пепел розы», которыми она никогда не пользовалась, и позволила мне надушить руки. Потом она застегнула мне молнию на спине и повернула меня к зеркалу. Платье было в стиле «принцесса», с плотно облегающим лифом. Я увидела, что мои груди в новом жестком бюстгальтере с неожиданной взрослой уверенностью выпирают из-под детских оборок воротника.

– Как жаль, что я не могу тебя сфотографировать, – сказала мама, – я действительно, по-настоящему горжусь, как это платье сидит. Может, хоть теперь ты скажешь мне спасибо.

– Спасибо, – сказала я.

Первое, что сказала Лонни, когда я открыла ей дверь:

– Господи, что ты натворила со своими волосами?

– Накрутила.

– Ты похожа на зулуску. Ну ничего, не волнуйся. Тащи расческу, я тебе спереди сделаю валик. О, все будет в порядке. Ты даже будешь казаться старше.