Танец с дьяволом

— Дэнни, ты не забывай, пожалуйста, что говоришь со мной. Со мной, понимаешь?

— А я не забываю. Но я помню еще, как ты сказал, что это — лучший мой фильм.

— Дэнни, ты хочешь услышать правду?

— Да! Только правду!

— Ну, так знай: это — провал.

— А ты — дерьмо!

— Сам дерьмо! — крикнул Милт.

— Не смей сравнивать «Человека» с каким-то еврейским безмозглым червем!

— Да пошел ты! Сволочь расистская! От твоего «Человека» смердит!

— Заткнись! Заткнись! — Потеряв голову от ярости, Дэнни кричал все громче и громче, пока не сорвался на истошный оглушительный вопль: — Заткни-и-и-сь!!!

Он, как гора, навис над маленьким Милтом. Тот выпучил глаза, открыл рот. Не давая ему произнести ни слова, Дэнни крикнул:

— Ты просил налить еще?! На! Пей! — и выплеснул водку в лицо Милта.

Кусочек льда попал в стекло очков, и оно треснуло. Но Милт, словно не замечая этого, застыл как в столбняке, сгорбился на стуле. Водка текла у него по щекам.

— И на…ть мне на то, что ты думаешь! — продолжал бесноваться Дэнни, распаляясь все больше. — И на тебя мне на…ть, и твою жену, и твоих вонючих любовниц, и твоих детей! И на…ть мне, кому ты засаживаешь — Мэрилин или Саре! Убирайся отсюда! Вон! Во-о-он!

Милт не двинулся с места.

— Вон, тебе говорят! — Дэнни ухватил Милта за отвороты пиджака и отшвырнул к дверям.

Выбегая из комнаты, тот крикнул:

— Гадина!! Антисемитская гадина!

Дэнни кинулся за ним. Он хотел крикнуть ему: «Я — еврей!».

Но язык у него словно присох к гортани.

Глава XVIII

   БЕВЕРЛИ ХИЛЛЗ.

Хватая ртом воздух, дико озираясь по сторонам, Дэнни нашарил почти пустую бутылку, рухнул на стул, едва не свалившись, выпил. Глаза его вдруг наткнулись на аквариум — четыре последние рыбки плавали брюхом кверху. С утробным воплем Дэнни вылил туда остатки водки. Вода в аквариуме забурлила и стала мутной, хлынула наружу, заливая аккуратно переплетенные сценарии его фильмов. Милт помогал ему с самого начала, Милт был рядом, Милт любил его, Милт был его другом… Как он мог так поступить с ним?

Ненависть, которую он испытывал к себе, стала безмерной. Уронив голову в ладони, он глухо простонал: «Прости меня, Милт, прости меня…» — но перед глазами качалось бородатое, залитое водкой лицо, треснутое стеклышко очков.

Дэнни схватил трубку. Он должен вымолить у него прощение.

— Сара, это я, Дэнни… Милт дома?

— Нет… А, подожди, вот он как раз вошел… Минутку, Дэнни.

Он вздохнул с облегчением. Милт все поймет, все простит, они забудут эту нелепую ссору…

— Дэнни, ты слушаешь?

— Да!

— Он говорит, что не хочет с тобой говорить… И еще… чтобы ты не звонил сюда больше… Никогда.

Дэнни поник головой. «Это моя вина. Во всем виноват я». Потом он услышал короткие гудки и обнаружил, что все еще сжимает в руке телефонную трубку. Он опустил ее на рычаг, с трудом поднялся, побрел в ванную. Он чувствовал внутри сосущую пустоту. Снял с крючка полотенце, чтобы вытереть лицо, и вдруг увидел себя в зеркале.

Вот он — мужчина средних лет, лгавший всю жизнь и всю жизнь построивший на лжи, еврей, который счел, что быть евреем — вина и преступление. Люба была права. Он ничтожество, жалкое ничтожество. Потому и фильм его провалился.

   ЛОНДОН.

Он не стал звонить ей и предупреждать о своем приезде, она могла бы повторить слова Милта. Кроме Любы, у него никого больше не оставалось, и она была нужна ему как никогда.

В Лондоне, по обыкновению, шел дождь. Дэнни взял такси, а когда подъехал к ее дому, вдруг испугался: а что если она не впустит его? Попросить водителя подождать? Но он расплатился, вылез из машины, вошел в подъезд и нажал кнопку «интеркома».

— Да? — отозвался голос Магды.

— Это Дэнни.

Она молчала. Он ждал. Потом раздался щелчок замка. Дэнни поднялся по лестнице, дверь в квартиру была открыта. Дэнни с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, с воспаленными, налитыми кровью глазами, под которыми залегли темные тени, остановился.

— Дэнни, вы ужасно выглядите, — сказала Магда.

— Где Люба? — отводя взгляд, спросил он.

— Не знаю, — раздумчиво проговорила Магда.

— Когда она придет?

— Не знаю.

— Можно, я ее подожду?

Магда без особого радушия посторонилась, пропуская его в комнату, сплошь заставленную и завешенную полотнами Любы.

— Вы что, переезжаете? — спросил он.

— Нет-нет, Люба устраивает выставку в картинной галерее на Маунт-стрит.

— Ого! Это, кажется, очень фешенебельное заведение?

— Да. Им понравились ее работы.

— Мне тоже, — сказал он, поворачивая к себе холст, где он был изображен в виде сатира. Тишину нарушал только стук дождевых капель о стекло.

— Дэнни, — услышал он голос Магды. — Пожалуйста, не мучайте Любу.

— Что вы такое говорите? Она помогла мне, она так чудесно ко мне относилась… Я никогда ее не мучил и не собира…

— Не ври! — пронзительно выкрикнула появившаяся в дверях спальни Люба. — Самовлюбленная свинья! Ты обошелся со мной, как с уличной девкой последнего разбора, и отвалил! Кто тебя звал сюда?! Зачем ты явился? Плохо стало? Прибежал жаловаться мамочке?

— Да, — попытался он улыбнуться.

— Ты выпотрошил меня, вытряс из меня все мои тайны, выжал, как мокрую тряпку, а потом, когда я стала не нужна, выбросил, чтобы руки не испачкать!

— Ты мне нужна, Люба, и всегда была нужна.

— Все вранье! — она ничком бросилась на диван.

Магда потихоньку выбралась из комнаты на кухню.

— Я виноват, Люба, но, понимаешь ли, такие обстоятельства…

— Понимаю! Понимаю! У всех свои обстоятельства!

Магда, неся дымящуюся тарелку овощного супа, снова появилась в гостиной.

— Снимите пальто, поешьте, — сказала она.

Дэнни с готовностью повиновался: ему не хотелось уходить.

Магда унесла мокрое пальто на кухню. Суп был вкусный.

— Ну что, лучше стало? — более мирным тоном осведомилась Люба, когда он проглотил последнюю ложку.

— Да, — он отодвинул тарелку.

— Ну и мне тоже. Просто накипело на душе… — Она что-то сказала матери по-польски, и Дэнни вскоре услышал поскуливание собаки. — Ты в жутком виде. Прими душ и ложись спать. Магдина кровать свободна.

Она вышла, а Дэнни, вытащив из кармана бумажник и кредитные карточки, положил все это на стол.

— Вот, надевай, — Люба набросила ему на плечи халат. — Поди поспи, а то ты на ногах не стоишь.