Танечка

На урок она опоздала. В тот же день, возвращаясь со школы, она намеренно дождалась часа, когда пути опустели, и брела по ним одна, маленькая, слабая, беззащитная – легкая добыча для насильников и маньяков. Она поглядывала искоса по сторонам: не лежит ли кто на обочине насыпи, не спрятался ли в кустах, и сейчас выскочит, сгребет ее в охапку, онемевшую от пронзительного сладкого ужаса, понесет в лес, бросит на землю, сорвет с нее одежду, отшвырнет в сторону сумку с учебниками… А она, посопротивлявшись, поплакав, уступит мужскому напору и ласкам, уступит своему тайному желанию, отдаст себя на волю судьбы, отдаст себя всю, все свое трепещущее, чувственное, сладко ноющее тело, всю свою презренную душу.

3

Субботним днем родители Танечки отправились на автомобиле в город – за обоями и краской для ремонта, а заодно к тете Даше, маминой сестре, в гости. Танечку за плохие отметки и невыполненные уроки с собой не взяли. Оставили вдвоем с Трифоном.

Танечка сидела за столом перед раскрытым учебником и рассеянно поедала одну за другой бледно-лиловые, с дымчатым налетом сливы, горкой выложенные на тарелке. Трифон смирно сидел под ее табуретом. Это был средних размеров беспородный пес, вечно взлохмаченный (как Танечка ни старалась его расчесывать), с живыми блестящими глазами, которые смотрели из-под косматых бровей то с трогательным ожиданием подачки, то почти с человеческим любопытством. Он был приветлив ко всем, даже к незнакомым, впервые появляющимся в доме людям. Сперва тявкал для порядка, а уж потом, как бы извиняясь за эту необходимую формальность, тыкался носом в ноги, стремился лизнуть ладонь, тянущуюся погладить его. Но больше всех он обожал Танечку (может быть, потому, что она кормила и ежевечерне выгуливала его).

…Уроки не двигались. Танечка бездумно глядела в окно – на молоденькую елочку, растущую под стеной, похожую на цыганскую девочку в десяти юбках, на обрызганную алым рябину у соседского косого забора. Держа в пальцах очередную сливину и продолжая смотреть в окно, Танечка водила ею по губам. Потом в каком-то удивлении долго разглядывала плод, его тугую глянцевую поверхность, узкую перетяжку, идущую вдоль одного бока. Она еще раз провела сливой по губам и, покосившись на дверь, сунула руку под платье и поводила там. Было немного стыдно за себя, но и приятно в то же время, так что рука сама тянулась повторять это еще и еще. Взяв, наконец, сливу в рот, она слегка надкусила ее и слизнула бледно-розовый пряно-кисловатый сок. Медленно облекла плод губами, целиком вобрала его в рот, вытолкнула языком и, удерживая пальчиками, втолкнула снова. И вдруг резко, до косточки, раскусила его, ощутив как обильно потек сок под язык, по нижней губе и подбородку. Танечка вытерла сок ладонью, освободила плод от косточки и, почти не жуя, проглотила. Взяла с тарелки следующий… И вдруг радостное осознание, что дома никого, что родители уехали надолго, трепетом отозвалось в ее теле. Танечка порывисто соскочила с табуретки, сбросила приспущенные трусики и легла на коврик посреди комнаты, воображая, якобы это не ковер, а мягкий лесной мох. Сливу положила на живот. Сомкнув подогнутые в коленях ноги, Танечка напряженно, как будто сопротивлялась чужой силе, но все же постепенно уступая, медленно, с дрожью развела их в стороны. Послюнявила сливу и плавно, но напористо ввела ее в себя. Слива тотчас выскочила, словно ее вытолкнули языком. Тогда она стала легонько, ритмичными толчками подталкивать ее. Плод нырял и выныривал, нырял и выныривал, послушно, как рабчонок. Сладкий туман уже замутил глаза Танечки, целиком ушедшей в себя, погруженной в блаженный полуобморок… Как вдруг к этим гладким скользящим ощущениям прибавилось что-то ворсистое, косматое, дышащее. Танечка встрепенулась испуганно и подняла голову.

– Трифон? Пошел прочь! Уходи! Не нужен ты мне. Не мешай, уходи! – Танечка досадовала, что ее прервали и что появился свидетель ее непристойного занятия. – Уйди, дурачок, куда ты лезешь?! Ты что делаешь? Прекрати! Ах ты негодник, распутник! – все менее зло поругивалась она. – Вот ты какой!

Она пыталась оттолкнуть пса, но тот словно ошалел – так и лез своим влажным прохладным носом, так и шлепал теплым мокрым языком по ее возбужденному приоткрытому устью. И как тогда в лесу, она на миг поддалась, ослабила волю, уступила такому близкому, реальному и как будто неотвратимому соблазну. Она убрала руки, положила их на живот, сразу же ощутив, как нетерпеливо, жадно, словно лакая молоко, часто-часто заработал плоский, чуть шершавый язык. Это был, конечно, не тот умелый, нежный язык и губы, что ублажали ее тогда в лесу (когда она еще ничего в этом не смыслила). Но все же это было живое, любящее, преданное существо, стремящееся доставить ей радость, готовое униженно, раболепно служить ее наслаждению. И Танечка тихонько, чтобы не спугнуть, не прервать, поглаживала ладонями подрагивающую косматую голову зверя.

– Трифон… – шептала она расслабленно, с притворной укоризной. – Трифон, разбойник, что ты делаешь? Как ты можешь? Ведь я твоя хозяйка. Я твоя госпожа, а ты слуга. Как ты осмелился? Как я могла тебе это позволить? Ах, какие мы с тобой плохие, испорченные. Мы заслуживаем наказания. Давай, Тришечка, давай, миленький. Все равно наказание. Все равно… Ой, Тришечка…

4

Теперь, когда Танечка возвращалась со школы, Трифон встречал ее не просто радостно. Он впадал в неистовство, прыгал вокруг с счастливым лаем, крутился юлой, лизался. И если дома никого не было (что не часто, но случалось), Танечка, сама едва не сгорая от нетерпения, с жутковатым холодком в груди, сбрасывала, как попало, верхнюю одежду, приговаривая:

– Соскучился, негодник? Потерпи. Я знаю, чего ты хочешь, бесстыдник. Сейчас, сейчас мы будем с тобой это делать.

Когда она поспешно стягивала с себя в комнате колготки, трусики, Трифон, поскуливая, лез под руки, хватал колготки зубами. Танечка падала навзничь на ковер, задирала на себе юбку, кофточку с майкой, закидывала голову и цепенела, глядя в потолок неподвижными глазами. Однако вместо потолка ей мерещились все те же темно-зеленые кроны и слышался сипловатый голос: «Сладко тебе, малышка? Хорошо тебе? Скажи, хорошо?»

– Да, – шевелились Танечкины губы, припухшие, яркие, словно набрякшие соком спелые плоды.

Этот олух, этот дурачок Трифон делал все, чтобы выдать и себя, и Танечку. На глазах у Танечкиных родителей он скакал вокруг нее, вывалив язык, лез под юбку. Или обхватив передними лапами ее ногу, совершал срамные движения и не отцеплялся ни за что, так что приходилось таскать его, тяжеленного, за собой по комнате. Танечка делала вид, что это очень весело, что это всего лишь игра, смеялась громко и незаметно щелкала собаку пальцем по темени.

– Совсем сдурел пес, – сказал как-то отец и стегнул Трифона проводом от электрочайника. – Придется или на улицу отпускать на гулянку, или кастрировать.

«Вот до чего дошло, – со страхом думала Танечка. – Еще немного, и все догадаются. Или уже догадываются… Представляю, что будет, если узнают в классе. Тогда мне не жизнь… Все, хватит. Больше этого не повторится».

«…Все, последний раз и больше никогда, – повторяла она, нерешительно отбиваясь в очередной раз от наседающего косматого любовника. – Раз уж сегодня такой случай – никого нет… Но это последний, самый последний разок. И все. Так и знай. Буду как все девочки. Буду прилежно учиться, буду слушаться маму, читать хорошие книги. Я исправлюсь… Я буду хорошей…» А сама уже лежала на мягком ворсистом коврике, уже гладила лохматую, трясущуюся от усердия голову собаки.

А пес не только лизался. Изгибаясь, дергаясь, как под ударами тока, он лез передними лапами на Танечку, силясь прижаться к ней своим полуплешивым розоватым животом.

– Нет, дружочек, – отталкивала его Танечка брезгливо. – Я тебе не собачка-девочка, не сучка, я твоя хозяйка. Не наглей!

Однако перед глазами возникал образ мужчины с залысинами, вспоминались его глубокие проникновения, его скользящие движения внутри нее, ритмичные, властные. «Ах, все равно это последний раз. В последний раз все можно», – подумалось ей однажды, и она, закрыв глаза от стыда и собственной слабости, перевернулась, подобрала под себя ноги и выставила маленький девичий зад. Трифон тотчас притиснулся к нему, извиваясь всем телом. У него долго ничего не получалось, и Танечка собралась уж было передумать и отбросить от себя эту противную испорченную собаку, как вдруг почувствовала: попал. «Я исправлюсь. Я буду хорошая», – жалобно пролепетала она и вся подалась назад, помогая, способствуя сама своему позору, всецело отдавшись своей ненасытимой похотливости.

5

Кончилось это плачевно.

Как-то вечером, когда Танечка, присев, собирала на полу портфель, Трифон наскочил на нее сзади, дергаясь и выставляя на показ свои мужские «прелести». Отец увидел это из соседней комнаты, поймал пса за загривок, поволок, упирающегося и злобно рычащего (чего прежде за ним не замечалось) по коридору и вытолкал за порог.

А на следующий день никто не встречал Танечку в прихожей (родителей не было), никто не радовался ей, не прыгал от восторга и нетерпения, передавая и ей это возбуждение, это предвкушение близкого удовольствия.

Родители объяснили, что отдали Трифона знакомому охотнику, которому пес якобы станет служить верой и правдой, честным трудом зарабатывая свой хлеб, и что тот, дескать, воспитает из него настоящую охотничью собаку. «Из этого лоботряса и негодника», – добавлял отец. И оба – и отец, и мать – старались не смотреть Танечке в глаза, так что было понятно: историю про охотника они выдумали.

Летом Танечку увезли на дачу к тете Даше, поскольку в доме затеяли ремонт.

Жизнь на даче была скучной. Танечка часами просиживала на веранде с книгой, открытой всегда на одной и той же странице, или помогала тете по хозяйству – пропалывала и поливала из лейки грядки, но как-то все вяло, без интереса, скорее механически.