Танго с прошлым

– Колька уже предупредил меня сам, мол, меня надо ликвидировать, как богатея, – грустно сказал Платон. – Именно так: ликвидировать.

– Даже так! – вдохнул со страхом Петр Кириллович. – Видишь, Платон, какое дело: и для добрых, и для злых дел нужны деньги. У меня такое чувство, что им дано указание ихними вожаками грабить всех, у кого есть чем поживиться. Надеюсь, с собой у тебя нет ничего, а то они быстро пронюхают: у них на это глаз наметан, смотри! Может, все же поедемте ко мне – они в Шумкино не сунутся, думаю.

– Ладно, отец, не беспокойся за нас, – стараясь выглядеть бодро, сказал Платон, разливая остатки коньяка. – Если мои сегодня не появятся, то завтра с утра мы приедем к тебе, как я тебе и говорил, а одну ночь мы выстоим. Если что – я тоже не с пустыми руками, к тому же я все же брат Николая и не глупее его, чтобы попасть впросак.

Платон говорил вдумчиво, как будто что-то планировал важное.

– Ну если ты так решил, то уговаривать не буду, – сказал Малинин. – Давай, Платон, выпьем за будущее: Бог есть и он не поругаем, как бы эти новые анархисты не хотели этого – даже если и придет их время, то оно будет не навсегда. А так, если хочешь знать мои пожелания тебе: уезжай из России. У тебя есть жена, есть сын – тебе нужно думать о них…

– Ты меня гонишь на чужбину, отец? – горько усмехнулся Платон. – Нет, я никуда не уеду. Один раз я послушался чужого совета и увез Катю в Ниццу, а потом там и похоронил ее. Нет! Жизнь – сон…. Если пришло время умирать, так уж на своей земле…. От кого мне бежать? От своего родного брата?

– Даром что брат, а морда, прости меня Господи, у него сама что ни есть каторжанская – разве ты не видишь? Он и подобные ему сейчас попробовали человеческую кровь, и уже их не остановить. Мне в этой жизни терять нечего: я вот за Матвейку беспокоюсь, – старик опустил голову и так просидел минуты три, вздыхая и качаясь всем телом, словно бы совершенно опьянел от небольшого количества коньяка.

Долго еще Петр Кириллович рассказывал невеселые истории, произошедшие в округе за последние полгода. Платон за все это время слушал своего бывшего тестя молча, погруженный в свои мысли, но при этом стараясь делать вид внимательного слушателя. В какой-то момент стало резко темнеть за окном.

– А Матвейко, смотри-ка, Платон, уснул, – тихо прошептал Петр Кириллович, глянув за перегородку. – Что ж так потемнело?

– Это от твоих мрачных историй свет стал меркнуть, – прошептал шутливым тоном Платон, и сам испугался своих слов.

– Типун тебе на язык, – замахал на него рукой, улыбаясь, Малинин и поглядел в окно. – Вчера дождь все собирался и так и не соизволил начаться, сегодня чуток поплевался и перестал, а сейчас точно ливанет! Смотри-ка, Платон, какая туча с юга идет. Словно бы сейчас не конец сентября, а начало июня – видимо, гроза будет. Дай, я тихонечко поглажу волосы у внучка, и можешь проводить меня. Пустые короба мои вынесешь, ладно?

Выходя вместе с Петром Кирилловичем из дома, Платон чуть задержался, когда гость перешагнул через порог, и кинув вслед ему: «Я сейчас», – он быстро опорожнил один из холщовых мешков с провизией на диван, потом выхватил из-за печки свой саквояж и, открыв его, переложил оттуда жестяной, запаянный наглухо со всех сторон, увесистый короб и переложил его в мешок. Затем он захватил в одну руку два берестяных короба, а под мышку засунул мешок с жестяным коробом и вышел из дома, глянув напоследок на мирно спящего сына.

Выйдя во двор, Платон весь свой груз, включая свой мешок с таинственным коробом, положил в повозку мельника и быстрым шагом двинулся открывать ворота. Когда, ведя за узды своего коня, Петр Кириллович вышел за ворота, уже стал снова, как днем, накрапывать небольшой дождь. Платон в это время неуловимым движением аккуратно переложил из тарантаса за забор своего переднего сада свернутый в мешок короб и немного растерянно подошел прощаться со своим гостем.

– Еще солнце не село, а стало темно, словно уже наступила ночь, – сказал, не находя слов на прощание, Петр Кириллович.

Платон крепко обнял своего бывшего тестя и троекратно поцеловал его.

– Что ж ты, сынок, прощаешься со мной так, словно никогда больше не увидимся, – сказал Петр Кириллович, украдкой смахивая выступившую слезу. – Завтра утром я с рассветом буду у тебя, учти! Буду стучаться в окно и разбужу! – Малинин осекся и продолжил, – может, все же поедем ко мне, а? Что-то неспокойно мне от этой черной тучи стало.

– Ну что ты беспокоишься, отец? Вот Матвей умаялся и спит – как я его сейчас разбужу? Ты давай поезжай – сейчас дождь пойдет.

Платон постоял, глядя вслед Петру Кирилловичу некоторое время, затем медленно оглянулся вокруг и, дойдя до углового столба забора сада со стороны околицы, завернул за него в сторону от дороги и, словно вор, залез в свой же сад, прислушиваясь к каждому шороху и озираясь вокруг.

Опасения Петра Кирилловича вполне оправдались: через полчаса, может чуть больше, пошел сильный дождь, и даже не дождь, а настоящий летний ливень с громом и молниями. Сильный ветер, сопровождающий грозовой фронт, своими порывами в мгновение ока словно бы снял и разорвал в клочья осенний наряд деревьев, разметав желтые и багряные листья по всему пространству над землей. Прошло с полчаса после начала бури, когда в дом, весь вымокший до нитки, вошел Платон. Он с беспокойством глянул за перегородку и в свете вспыхнувшей на мгновение молнии увидел, как маленький Матвей, умаявшийся за весь день, спит как ни в чем не бывало. Платон спокойно вздохнул, зашел на кухню и, сев перед теплой печкой, снял мокрые сапоги с прилипшими к подошве кусками глины. Он уставился на эти куски грязи и долго смотрел на них, словно бы изучая. Затем он соскреб лучинкой тщательно все комочки и, найдя какую-то тряпку возле опечья, вытер все следы грязи на сапогах. Пока он проделывал операции по очистке обуви, с него возле лавки натекла порядочная лужа. Не обращая на это никакого внимания, погруженный в свои тревожные мысли, Платон снял с себя всю одежду, оставшись при этом совершенно голым, и развесил ее на двух жердинах возле лежанки печи, тихо сдвинув лежащие на них ухваты и кочергу в сторону. На цыпочках сходив в зал, он занес объемный кожаный кофр и, достав оттуда сухое белье, переоделся и через небольшую дверцу зашел с другой стороны прямо в спальню, где все также умилительно спал Матвей. Платон очень аккуратно сел на кровать так, что железная кровать с сеткой даже не скрипнула, и тихо улегся рядом со своим сыном. Он погладил Матвея по голове, затем перевел взгляд на светящуюся точку лампадки и долго смотрел на лик Спасителя, вспоминая свою прошлую жизнь. Платон даже не заметил, как заснул. Ему снилось, что они все вместе: Ксения рядом с ним, Матвей сидит на шее – идут по тропинке через поле с цветущими подсолнухами. Все вокруг дышало теплом и счастьем до такой степени, что никто не хотел нарушать этот сладкий покой, и оттого они шли и молчали. «Папа, смотри, там какой-то большой костер горит!» – вдруг вскрикнул Матвей и стал теребить его за волосы, пытаясь привлечь его внимание. «Где, сынок, ты видишь костер? – засмеялся Платон, пытаясь ухватит за ручку Матвея. – Тут, видишь, одни подсолнухи до горизонта». Тут Платон похолодел от ужаса – на шее сына не было! «Неужели я его уронил?» – подумал Платон и, хотел было обратиться к Ксении, но ее тоже не было рядом. «Папа, папа, там какой-то большой костер горит!» – снова услышал Платон голос сына, и тут он проснулся. Прямо перед ним стоял Матвей и маленькими пальчиками показывал в окно со стороны двора. Действительно, через полуоткрытую дверь на тюлевой занавеске виднелись странные светящиеся рваные всполохи. Сперва Платон подумал, что ему все еще снится сон, но через несколько секунд он вскочил с постели и подбежал к окну. Только он отодвинул занавеску, как в сенях послышался сильный стук в дверь. Платон выпрямился, намереваясь пойти и тут же открыть дверь, но потом снова чуть наклонился и стал смотреть в окно, пытаясь разобраться – что же происходит на самом деле? Приблизив лицо к оконному стеклу, Платон сразу понял, откуда этот яркий свет и всполохи: за забором заднего двора горели постройки Семена. Сильный юго-восточный ветер поднимал время времени тучи искр от горящих снопов и уносил, на счастье, их в сторону от деревни, за околицу. Овин, высохший до состояния пороха за время сушки снопов, горел задорно и с мерным треском, словно огонь пожирал его, аппетитно жуя.

Вдруг перед самым лицом появился черный кулак и стукнул о стекло так, что Платон отпрянул в сторону, словно бы ударили не по окну, а по его лицу.

– Открой дверь быстро! – послышался незнакомый голос из-за стекла.

Платон решил, что скорей всего загорелся и задний деревянный амбар его дома и побежал в сени. Он только-только убрал железную щеколду с толстой дубовой двери, как неимоверная сила ударила по ней и она распахнулась так резко, что Платона отшвырнуло в сторону, и он упал на четвереньки. В следующее мгновение чья-то нога ударила в живот так, что перехватило дыхание от резкой боли, и Платон чуть не потерял сознание.

– Что, сука, никак не можешь наесться досыта! – Платон помутненным сознанием все же разобрал голос своего соседа Семена, который матерился в его адрес самыми последними словами.

Платон подполз к открытой двери дома и, опираясь о косяк, еле-еле встал на ноги, шатаясь от боли.

– Ты что, Семен! – прохрипел Платон, вглядываясь в силуэты людей на фоне света пожара за их спинами, пытаясь разглядеть лица, но перед ним были лишь очертания темных теней. – Как ты смеешь врываться ко мне в дом!

– Это он поджег! – снова послышался голос Семена и в лицо дыхнул тошнотворный запах перегара. – Ты же сам обещал сегодня поджечь гумно, забыл? И, думаешь, тебе это сойдет с рук? Как бы не так!

Вдруг что-то холодное обожгло Платона и словно бы прошло через него. Он вначале не понял и машинально ухватился за живот. «Что за железо это?» – подумал он удивленно, обнаружив в ладони металлический граненый мокрый прут. Железо выскользнуло резко из руки и снова пронзило его несколько левее с бока, снизу вверх. В этот момент кто-то вошел в сени с керосиновой лампой, и тут Платон увидел перед собой разъяренное лицо Семена. В своей единственной руке он держал штык от винтовки. «Что ж у меня в ногах мокро? – почему-то мелькнуло в голове Платона и стало все плыть перед ним. – Вроде бы был еще один комплект белья у меня. Надо бы переодеться». Платон повернулся боком и из последних сил перешагнул через дверной порог. «А где Матвей?» – вдруг сознание его на мгновение прояснилось, и он растерянно стал смотреть вокруг, пытаясь разглядеть сына. В это время ноги у него стали подкашиваться, и Платон, словно пьяный, сделав несколько шагов в сторону стоящего под божницей рядом с окном Матвея, при этом не видя его, повалился снова на четвереньки и тихо позвал: «Матвеюшка, ты здесь? Куда ты пропал, сынок?» – «Я здесь, папочка», – сказал ребенок и, подойдя к отцу, погладил его по голове. Платон ничего не слышал и не чувствовал: он, медленно переставляя руки и ноги, дошел до лавки под красным углом и повалился на бок, потеряв сознание. Матвей, испугавшись чужих людей, ворвавшихся в дом, заполз под скамью и, обняв голову отца, закрыл глаза и притих.