Танго «Сайгон»

Энди был слишком красив для этой войны. В нём было что-то невинное и в то же время дерзкое, что-то от молодого Брандо. Быть может, слишком прямой взгляд? Сверлящий взгляд, насмешливый и чересчур откровенный. Или губы такие… как у греческой статуи, идеальные, самой совершенной формы из всех возможных.

Я сразу понял, что Энди такой же, как и я. Заблудшая овца. Паршивая овца. Сложно объяснить, по каким признакам понимаешь, что перед тобой мужчина, с которым вы «два сапога – пара». Это просто чувствуешь, просто отмечаешь. И я почувствовал сразу: по тому, как он протянул мне руку для рукопожатия, по тому, как уголки его губ чуть дёрнулись, но он не улыбнулся, ведь он не мог позволить себе улыбнуться, по выражению его глаз, по тому, как он едва заметно пожал плечами.

Я отправился во Вьетнам в надежде «перевоспитаться». Попросту сбежал. Пусть это была не первая моя попытка стать нормальным, и пусть мои предыдущие попытки не увенчались успехом, я просто не мог взять и признаться себе самому, что я ненормален, что я гомосексуалист, мне нравятся мужчины. Я упорно отказывался принимать свою натуру, карабкался вверх и боялся оступиться. Я ставил перед собой задачу – взять эту высоту, пядь за пядью, чего бы мне это ни стоило. Но едва увидев Энди, понял, что высота мне снова не покорится. Я вынужден был признать, что мой побег провалился. Не нужно было лететь через океан, не нужно было лезть в джунгли, чтобы понять, что ты неизлечим, что ты никогда не сможешь вырваться из плена. Сержант протягивает тебе руку, а ты смотришь ему в глаза и требуешь ответа: «Кто ты? Кто ты?» – впиваешься взглядом в его щеки: «Как ты улыбаешься, сержант? Как ты здесь очутился, Кемминг, чёрт тебя раздери?!»

А следующей моей мыслью, совершенно абсурдной, оказалась та, что Энди послан мне в испытание, что я должен выстоять и не поддаться соблазну. Вот только кому было нужно меня испытывать?

3. Неделя во взводе

– Вы стрелять-то умеете, Браун? – это был первый вопрос, который задал мне Энди, когда мы вышли от Рэндела. Его глаза смеялись, беззлобно, по-хулигански, и губы наконец растянулись в широкой улыбке.

Стрелял я, надо признаться, неплохо, однако применять свои огневые навыки во Вьетнаме мне ещё не приходилось. А старый добрый Кольт 1911 – он всегда был при мне.

– Стрелять? Вы шутите, сержант! – не удержался я. – Думаете, мне это может пригодиться? Если я правильно понял лейтенанта, вы будете кем-то вроде моего ангела-хранителя. Ведь каждому корреспонденту во Вьетнаме полагается личный телохранитель, разве не так?

Энди посмотрел на меня, и это длилось чуть дольше пары секунд. В его взгляде читалось: «Эй, парень, ну ты даёшь!» – немного изумления, немного уважения. Он принял меня за «своего», но в тот момент мне это казалось неважным. Сердце стучало в глотке, я видел только его глаза, совершенно потрясающие, ошеломляющие, глаза, из-за которых ничего не стоило потерять голову. Энди усмехнулся, вытащил пачку сигарет, предложил мне закурить.

– Скажите ещё, что это ваше первое задание во Вьетнаме, – в ответ пошутил он.

– Будете смеяться, Кемминг, но это правда, – подыграл я. – И как вы догадались?

– Интуиция, – сказал он, не вынимая изо рта сигарету.

Он сказал это «интуиция», и я сразу понял, что он тоже про меня всё знает. Это было своего рода «кодовое слово».

Я приехал в расположение взвода ближе к обеду, а когда мы с Энди вышли от Рэндела, на часах было около трёх. Энди провёл ознакомительную экскурсию по лагерю. Сначала представил сержантскому составу, их было всего четыре человека: Ли, Фэй, Ридус и сам Кемминг. Они не могли удержаться от шуток: «С каких пор корреспондентами стали брать старшеклассников?», «Кемминг, это и есть твоя нагрузка?», «Они не могли прислать кого-нибудь побольше?», «Браун, вы винтовку-то удержите?» – но я не обижался. Я действительно выглядел моложе своих лет и давно привык к подобного рода приколам. К тому же моё, прямо скажем, отнюдь не атлетическое телосложение только усугубляло положение, да и ростом я не мог похвастаться. Бриться мне до сих пор не нужно было чаще раза в неделю, поэтому я терпел насмешки и даже порой смеялся вместе с шутниками. Кроме того, я всегда имел в запасе с дюжину «правильных» ответов на все вопросы о моей внешности.

Рядовые, как и следовало ожидать, оказались ещё более «дружелюбны», и когда они протягивали мне руки или кивали в знак приветствия, не вставая со своих мест, иные не могли удержаться, чтобы не присвистнуть: «Добро пожаловать в ад, малышка!», или «Привет, девочка! Мы заказывали красоток с большими буферами, а нам почему-то прислали тебя!», или «Эй, Кемминг, ты нанялся в няньки?», и даже «Браун, а где твоя соска?» Во всём этом приятного было мало, но я знал, что они не со зла. Это была война, и солдаты не упускали возможности над кем-нибудь посмеяться, ведь каждый день мог стать для них последним, а чтобы не свихнуться, они должны были смеяться, порой зло и жестоко, и, в общем-то, ничего страшного не было в том, что в тот раз мишенью оказался я.

До вечера я разговаривал и знакомился с солдатами, фотографировал их, пока не стемнело. Позировали они с удовольствием. Каждый был не прочь попасть на страницы газеты. Они хотели, чтобы их смогла увидеть родня, они хотели оставить какой-то след в истории, и снимок в газете или короткий рассказ давал им возможность не исчезнуть бесследно на этой войне. Одни снимались бесхитростно: лишь поднимали уставшие глаза или чуть выпрямлялись перед объективом. Другие пробовали различные позы, брали в руки винтовку, придавали лицу суровое или надменное выражение. Солдаты все были разные, кто-то лучше, кто-то хуже, кто-то был негодяем, кто-то простофилей, кто-то ненавидел войну, а кто-то получал удовольствие, убивая. Одни говорили: «Я ненавижу узкоглазых» или «Я ненавижу коммунистов», другие скучали по дому и рассказывали о своих невестах, подружках, родителях, братьях и сёстрах.

Донован хвастался «ожерельем» из отрезанных и засушенных ушей вьетнамцев, которое он носил на шее как амулет или как средство устрашения, и это выглядело омерзительно. Издалека его «ожерелье» выглядело как какие-то куски мятых тряпок, насаженные на нитку, но вблизи можно было разглядеть, что это на самом деле уши. Донован не стеснялся и говорил начистоту: «Я приехал сюда убивать. Если бы не Вьетнам, я бы уже загремел в кутузку… Ты не понимаешь, что это за кайф – перерезать глотку чарли(3)… А с какого хера я должен их жалеть? Они же животные. Обезьяны… Собакам – собачья смерть».

Лакино рассуждал о коммунистической угрозе. Он не без гордости сообщил, что читал Маркса и считает, что его книги очень опасны. Он говорил: «Это всё русские. С них всё началось. Невежественные и грубые люди… Нарыв нужно вскрывать, не дожидаясь, пока гной отравит всё внутри… Бог на нашей стороне».

Уильямс вздыхал, глядя на меня уставшим и обречённым взглядом: «Когда я попал во Вьетнам, я пожалел, что родился… Я не думал, что всё будет так. Я шёл воевать за правду. Я шёл воевать за идею… Какое право мы имеем убивать их? Мы вторглись на их территорию, мы пришли в их дом и начали убивать».

О’Нил без конца повторял: «Я хочу домой… Если бы ты знал, как я хочу домой… Нет, ты никогда не сможешь этого понять, Браун… Мне кажется, я схожу с ума».

Больше половины парней отправилась во Вьетнам добровольцами, они приехали из разных уголков Америки: Орегон, Висконсин, Айова, Мичиган, Северная Каролина, Коннектикут, Небраска, Луизиана и Калифорния – но все без исключения, что бы они не говорили, хотели вернуться домой. Живыми.

* * *

Той ночью я лежал без сна. То ли из-за того, что эта была моя первая ночь во взводе, то ли потому что я никак не мог отделаться от мыслей об Энди. Справа от меня спал Кемминг (он даже ночью как будто присматривал за мной), а слева – Ли. Это было… наваждение какое-то! Энди был как раз их тех парней, какие мне нравились: высокий (он очень выделялся на фоне остальных), крепкий, с крупными правильными чертами лица, изумительно сложённый. Тела у Энди было в достатке – бёдра, икры, ягодицы, внушительные бицепсы, широченные плечи, сильная шея, даже лицо у него было не скуластое, а скорее полноватое, без угловатости – мягкие губы, ямочки на щеках. В его внешности уживались мужчина и мальчик, и они вовсе не противостояли друг другу, напротив, дополняли. В Энди было что-то такое, что при взгляде на него начинало теплеть внутри и невольно хотелось улыбнуться только ради того, чтобы увидеть, как он тебе улыбается. Он казался беззащитным и всесильным одновременно, и в этом была его прелесть, секрет его сумасшедшего обаяния. Я думал об Энди и внезапно поймал себя на мысли, что не хотел бы с ним просто переспать. Я хотел узнать его как человека. И я не только любоваться им хотел. Хотел, чтобы он со мной разговаривал, чтобы он смотрел на меня. Я хотел быть им. Я не испытывал ничего подобного к мужчине прежде. Когда я видел мужчину, который мне нравился, я думал только о сексе. Я не желал (или не позволял себе?) думать о чём-то большем, ведь я был уверен, что мои связи с мужчинами обусловлены только болезненной неуёмной похотью, в причинах которой силился разобраться. Я был уверен, что способен любить только женщин, чувствовал себя уверенно и «правильно» рядом с женщиной, мне было интересно строить с женщинами отношения, общаться с ними, спать с ними.