Танго старой гвардии

— Да нет, не стоит. — Макса совершенно не прельщала перспектива общаться с Мечей при муже и вести церемонные разговоры, да еще в таком месте. — Я зайду за вами в отель, и мы двинемся прямиком в Барракас. А утром у меня дела.

— В таком случае за тобой — танго. Со мной.

— Разумеется.

Они уже собрались перейти улицу, когда позади вдруг грянул звонок трамвая. И, скользя роликом токоприемника по проводам, протянутым на опорах и стенах зданий, он прогрохотал мимо — длинный, зеленый, пустой, если не считать вагоновожатого и кондуктора в форменной фуражке, оглядевшего их с площадки.

— У тебя не жизнь, а сплошные черные дыры, Макс… Этот шрам и все прочее… Как ты попал в Париж, почему покинул его… Тайна. Тайна.

Разговор принимает неприятный оборот, решил он. Но, впрочем, она, вероятно, имеет право знать. Или, по крайней мере, осведомиться. Странно, что не сделала этого до сих пор.

— Да я ничего не скрываю… Никаких особенных тайн. Ты видела рубец… Немного подстрелили меня в Африке.

Она не удивилась, услышав это. Можно было подумать, что наемные танцоры каждый день получают пулевые ранения.

— Что ты там делал?

— Вспомни, я говорил, что был солдатом.

— Солдаты где только не служат… Как тебя угораздило попасть туда?

— Я вроде бы еще на пароходе что-то рассказывал тебе. Тогда случилась катастрофа под Анвалем. [29] Там перебили столько тысяч наших, что в ответ потребовалось устроить резню.

На кратчайший миг он задумался — а можно ли десятком слов выразить такие сложные понятия, как неопределенность, ужас, смерть, страх? Совершенно очевидно — нет.

29

Анваль — местечко в области Риф (Северное Марокко), у которого с 21 по 26 июля 1921 года произошло сражение между марокканскими рифскими отрядами под руководством Абд-аль-Керима и испанским экспедиционным корпусом генерала Сильвестра, закончившееся полным разгромом испанской армии. Большая часть испанского корпуса погибла, остальные попали в плен к рифам; генерал Сильвестр покончил жизнь самоубийством.

— Я думал, что убил человека, — безразличным тоном сообщил он. — И поспешил записаться в Иностранный легион. Потом выяснилось, что человек тот выжил, но назад пути мне уже не было.

— В драке убил?

— Да, что-то вроде.

— Из-за женщины?

— Нет, не так романтично. Он мне был должен денег.

— Много?

— Достаточно, чтобы пырнуть парня его же собственным ножом.

Он увидел, как вспыхнули искорки в золотистой глубине. От удовольствия, надо полагать. Уже несколько часов, как Максу был знаком этот блеск.

— А почему в Легион?

Он опустил веки, припоминая лиловатый свет барселонских улиц и дворов, и то, как боялся нарваться на полицию, и как шарахался от собственной тени, и плакат на стене дома под номером девять по Пратс де Мольо: «Тем, кто разочарован в жизни, кто потерял работу, кто живет без надежды и будущего. Почет и прибыль».

— Платили по три песеты в день. И выдавали новые документы. Попав в Легион, человек мог чувствовать себя в безопасности.

Меча снова приоткрыла рот, с жадным любопытством слушая Макса.

— Это хорошо… Ты завербовался и стал другим?

— Похожим.

— Ты, наверно, был еще совсем юн?

— Я прибавил себе несколько лет. Там, кажется, никого особенно не интересовал мой возраст.

— Замечательно устроено. Женщин туда не принимают?

Потом она принялась расспрашивать о других событиях его жизни, и Макс лаконично рассказал, что предшествовало его появлению в танцевальном салоне лайнера. Оран, марсельский «Старый порт», дешевые парижские кабаре.

— А кем была она?

— «Она»?

— Ну да. Твоя любовница, которая научила тебя танго.

— С чего ты взяла, что это была любовница, а не хореограф?

— По манере танцевать… Это бросается в глаза.

Помолчав немного и оценив положение, он закурил и скупо рассказал о Боске. Только самое необходимое. В Марселе познакомился с венгеркой-балериной, и та увезла его в Париж. Купила ему фрак, и они выступали какое-то время в «Лапэн Ажиль» и других недорогих заведениях.

— Красивая?

Вдруг показалось, что сигарета горчит, и Макс швырнул ее в маслянистую воду Риачуэло.

— Да. Была какое-то время.

Он больше ничего не стал рассказывать, хотя в голове сейчас же понеслись вереницы образов — великолепное тело Боске, черные волосы, подстриженные а-ля Луиза Брукс, красивое лицо в рамке соломенных или фетровых полей, улыбка, сиявшая в людных и шумных кафе Монпарнаса, где посетители, как с необыкновенным простодушием уверяла она, оставляют классовые различия за дверями. Танцовщица, а время от времени натурщица, неизменно дерзкая, всегда на все готовая, говорящая много и с жаром, хрипловато рассыпающая жаргонные марсельские словечки, она сидела перед чашкой caf'e-cr`eme [30] или стаканом дешевого джина на плетеном стуле на террасе «Дома» или «Клозери де Лила», среди туристов-американцев, писателей, которые не пишут книг, и художников, которые не берут в руки кисти или карандаши. «Je danse et je pose», [31] — восклицала она во всеуслышание, словно предлагала свое тело тому, кто напишет его на холсте или прославит на эстраде. Завтракала около часу дня — они с Максом редко ложились спать раньше, чем на рассвете, — в своем любимом кафе «У Розалии», где обычно собирались ее друзья — поляки и венгры, — добывавшие ей морфин. И неизменно вертела головой, с расчетливой алчностью разглядывая хорошо одетых мужчин и разряженных женщин в мехах и бриллиантах, роскошные автомобили, сновавшие по бульвару, — точно так же, как смотрела каждый вечер на посетителей третьеразрядного кабаре, где в паре с Максом исполняла салонное танго или — сменив шелковое платье на полосатую блузку и черные сетчатые чулки — танец апашей. Придав лицу соответствующее выражение, заготовив нужные слова, она пребывала в вечном ожидании счастливого случая. Да так и не дождалась.

30

Кофе с молоком (фр.).

31

Танцую и позирую (фр.).

— И что же сталось с этой женщиной? — осведомилась Меча.

— Она осталась позади.

— Далеко позади?

Он промолчал. Она продолжала оценивающе рассматривать его.

— И как же ты внедрился в хорошее общество?

Макс очень медленно возвращался в явь Буэнос-Айреса. Заново вглядывался в улицы Ла-Боки, сходившиеся на маленькой площади, в берега Риачуэло и мост Авельянеда. В лицо женщины, смотревшей на него пытливо и явно удивленной тем, какое выражение вдруг исказило его черты. Макс заморгал, словно сияние дня резало глаза так же нестерпимо, как когда-то — в Барселоне, в Мелилье, в Оране или в Марселе. Блеск здешнего солнца слепил, прогоняя с сетчатки другой свет — мутный свет былого, заливавший неподвижное тело Боске, ничком распростертой на кровати лицом к стене. В сероватом рассветном полумраке, грязном, как сама жизнь, Макс видел ее голую белую спину. И себя — как он молча затворяет дверь за этим образом, словно осторожно и плавно опускает крышку гроба.

— В Париже это нетрудно, — сказал он. — Там общество смешанное. Богатые люди охотно посещают непотребные места. Вот как ты с мужем пошли в «Ферровиарию» — с той лишь разницей, что им не нужен предлог.

— Вот те на… Не знаю, как и воспринять такое.

— В Африке у меня был друг, — продолжал он, не отвечая. — Я рассказывал тебе о нем на пароходе.

— Русский аристократ с трудным именем? Я помню. Ты сказал, что он умер.

Он кивнул едва ли не с облегчением. Об этом было куда легче говорить, чем о полуголой Боске, тонущей в туманном рассвете, в сумраке, столь схожем с раскаяньем, о последнем взгляде, которым Макс окинул шприц и пустые ампулы, стаканы, бутылки и остатки еды на столе. Этот мой русский друг, сказал он, уверял, что был царским офицером. Воевал в белой армии, вместе с которой эвакуировался из Крыма, потом его занесло в Испанию, а сколько-то лет спустя, после какой-то темной истории с карточным проигрышем, он завербовался в Легион. Человек был особенной породы — презрительный, утонченный, большой любитель женщин. Это он преподал Максу первые уроки хорошего воспитания, навел на него светский лоск — научил, как надо правильно завязывать галстук, как складывать платочек, торчащий из верхнего кармана, чем и в какой последовательности — от анчоусов до икры — закусывать охлажденную водку. Ему по собственным его, вскользь оброненным словам было забавно превратить оковалок пушечного мяса в некое подобие настоящего джентльмена.

— Родня его обосновалась в Париже: одни стали консьержами, другие — таксистами. Но среди тех, кому удалось вывезти деньги, был его кузен, владелец нескольких казино, где танцевали танго. И однажды я отправился к этому самому кузену, показался, получил работу, и дела наладились. Я смог прилично одеться, более или менее нормально жить и даже увидеть мир.

— И что же сталось с твоим русским другом? Отчего он умер?

На этот раз воспоминания Макса не были печальны. По крайней мере, в общепринятом смысле. Но все же губы его скривились в меланхолической усмешке, когда он припомнил, при каких обстоятельствах в последний раз видел капрала Долгорукого-Багратиона: тот занял лучший номер в борделе Тахумы, устроив последнюю в жизни эскападу, выпил бутылку коньяка, переменил трех девиц, а когда покончил с развлечениями, покончил с собой.