Танго втроем

Почему я так беспокоилась за нее? Может, потому, что меня продолжали мучить угрызения совести? С другой стороны, разве это моя забота, а не Зигмунда? Но он никогда не оглядывался назад, в прошлое. Как признался в одном интервью, в этом заключался его главный жизненный принцип. На меня он что, тоже не оглянется, если окажется, что мы оба совершили ошибку, вступив в брак? Или он считает, что у нас все должно получиться, потому что я снабжаю его молодыми гормонами?

Как-то днем я заглянула в книжный – люблю иногда полистать новые книги, правда, покупаю их теперь редко: читать стало некогда, если только на каникулах, на пляже. Поэтому и просматриваю новинки возле книжного прилавка. Однажды не смогла оторваться и прочитала от корки до корки небольшой томик поэзии. Так вот, зайдя в книжный на Новом Святе, я обратила внимание на обложку книги, которая отбывала срок в туалете у Дарека. Поразмыслив, я ее купила. Возможно, из духа противоречия – хотела проверить, действительно ли книга настолько скандальная. И убедилась, что мужчины любят преувеличивать. Как я и предполагала, это были горькие жалобы жены актера, точнее, его вдовы, у которой была нелегкая жизнь. Она стала тем самым «поставщиком» молодых гормонов и, желая того или нет, вынуждена была за это платить. Там, помимо пустяковых обвинений по мелочам в адрес недругов и друзей, были записки о трудной любви. Особенно меня взволновало начало повествования. Когда Лонцкий стал ректором, она еще была студенткой, и по понятным причинам им приходилось скрывать свои чувства от других. «Никто ни разу не заметил, как, проходя мимо меня, выслушивающей чей-то монолог в коридоре театра, он совал мне в ладонь записку или какой-нибудь талисман, никто не замечал, что он мог подхватить мою недокуренную сигарету или быстро допить остатки кофе из моей чашки в буфете театральной школы…» Определенно, Дарек переборщил, осуждая жену своего идола за то, что она была его женой… Я тоже жена, только моя ситуация несколько отличается от ее, хоть я и принадлежу к тому самому «контингенту молодых гормонов». Если бы мы были с ней знакомы, могли бы обмениваться опытом. Правда, я связала свою судьбу с человеком, который глубоко в себе носил комплекс недооцененности. Лонцкий осознавал свое величие как актер, и этого никто не мог у него отнять, хотя его прошлое мстило ему жестоко. Ненужный, попросту бессмысленный флирт с коммунизмом ему припомнили позже, закрыв перед его носом двери почти всех театров. Говорят, он везде стучался со своим лауреатством, но никто не открыл. Только Познань. Однако было уже поздно: его надорванное, подштопанное хирургами сердце не выдержало.

Сравнение наших браков могло бы оказаться не в мою пользу, если бы не моя профессия. Она, театральный критик, существовала как бы рядом с театром, а я – внутри его. Принципиальная разница. Жена Лонцкого стояла сбоку, наблюдая, как театр пожирает ее мужа, и ничего не могла с этим поделать, а мы с Зигмундом страдали от этого в равной степени. Я убедилась в этом совсем недавно, когда до меня впервые дошло, что я не всегда могу выполнить свою актерскую задачу… До этого мне казалось, что достаточно получить роль, чтобы сыграть ее. Разумеется, я не была идиоткой и не воображала себе, что достаточно выучить текст, чтобы потом произнести его на сцене. Я знала, сколько надо вложить усилий в роль, но в конце всегда выходила победителем. До того дня, пока Бжеский не вошел в мою гримерную и не сообщил, что Эльжбета не явилась в театр…

Почему же я постоянно думаю о ней, волнуюсь? До такой степени, что пошла на эту рискованную инсценировку специально ради нее, чтобы показать ей, что в жизни главное… Тут уж она вынуждена будет меня выслушать, ибо здесь на ее глазах произойдет чудо – воскрешение спящей, не хочу сказать «наполовину умершей», хотя ко мне здесь именно так все и относятся… Бессознательное растение, за которое дышат искусственные легкие.

И никому не приходит в голову, что это растение мыслит!

Работа над ролью Маргариты по-прежнему больше напоминала борьбу. Я чувствовала, что моя собственная шкура стала непроницаемой. Меня сковывал страх перед слишком тесным слиянием со своей героиней, как будто из-за этого со мной должно было произойти что-то нехорошее. А ведь суть профессии именно в этом – отдавать частичку себя своим героиням. Прежде это было для меня чем-то естественным, до той фатальной премьеры. И как мне дальше существовать в своей профессии, если я сделалась такой осторожной и подозрительной? Все это не способствовало развитию моего таланта, если, конечно, я его еще не потеряла окончательно. Дополнительные сложности возникали из-за того, что Маргарита была мне духовно чужда. Ирину я поняла сразу, юную Джульетту – тоже, даже героиня «Стеклянного зверинца», которую я сыграла в телевизионной постановке, была мне ближе. У каждой из них была своя жизнь, свой опыт, но они были молоды, как и я: Арманде – семнадцать, не говоря уже о Джульетте. А Маргарита была зрелой женщиной. Несмотря на то что, когда мы ее узнаем у Булгакова, ей всего тридцать лет, по своей ментальности она намного старше… возможно, все дело в лежащей на ней печати тоски… Мне что-то мешало понять ее. Чем большим было мое желание приблизиться к ней, тем на большее сопротивление я наталкивалась. Не с ее, разумеется, стороны, с моей… я должна была родиться на сцене и называться Маргаритой, вплоть до последнего представления. В общем, не любила я Маргариту, потому что не понимала, как ее надо играть. Все, что происходило на репетициях, с моей стороны было чистым обманом, который пока был незаметен ни коллегам, ни режиссеру. Я только делала вид, что я Маргарита, а сама совсем не была ею, и в какой-то момент это должно было выйти наружу. Во время репетиций у меня частенько возникало такое чувство, что катастрофа неминуема. Впрочем, вполне возможно, что моя интуиция меня обманывала. Перед той премьерой у меня, например, не было никаких нехороших предчувствий, более того, я была полна надежд и предвкушения, а что в итоге получилось? В одну минуту все рухнуло. Так может, сейчас будет наоборот? Мои черные мысли развеются как утренний туман. Надо только найти способ справиться с собой, преодолеть возникшую преграду в мозгу, избавиться от страха возвращения Арманды… которой я, без всяких задних мыслей и опасений, позволила облачиться в мою собственную шкуру.

Я даже думала всерьез, не пойти ли на попятный и не отказаться ли от роли. Но поздновато спохватилась – репетиции шли уже две недели, а кроме того, были ли у меня гарантии, что это не повторится при работе над новой ролью? Нет, мне надо было победить саму себя, свой страх! А кстати, она ведь тоже боится. Маргарита постоянно боится. Быть может, это нас сблизит?

Вечером я между прочим спросила у Зигмунда, приходилось ли ему играть то, что он не в состоянии был понять.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, внимательно всматриваясь в меня.

– Ну… бывало ли так, что ты не чувствовал слияния со своим героем, не идентифицировал себя с ним?

– Ничего подобного и не может быть. Ты получаешь контур, который должен заполнить. Не можешь же ты идентифицироваться с контуром, и вообще, это дело режиссера. Он – творец целого. Актер, даже самый гениальный, сам не сыграет, если только не станет сам себе режиссером, к тому же великим, а такое случается редко… – Он взглянул на меня с легкой усмешкой: – Актерский талант ничего общего не имеет с личностью актера, с его интеллектом. По мне, талант – это умение актера сотрудничать с режиссером. Чем профессиональнее актер, тем лучше он это умеет делать. А посему отправляйся в кино и больше смотри на режиссерскую работу, а не на исполнителей. Мне уже доводилось видеть Хакманна, да что говорить, того же Де Ниро в плохой форме.

Я пожала плечами:

– Речь ведь идет о театре.

– Думаешь, в театре все обстоит иначе?

«Тогда почему у меня был такой успех в „Трех сестрах“?» – мрачно подумала я.

Я не знала, как объяснить ему свои страхи. Тем самым пришлось бы признаться, что я перестала быть актрисой… А если дела обстоят так на самом деле, то моей жизни пришел конец. Ведь я только и умею, что играть, точнее, раньше умела…

По-настоящему драматические события разыгрались чуть позже. Началось все со сцены в спальне, где Маргарита, готовясь к балу, сбрасывает халат и натирает тело мазью. Режиссер придумал, чтобы преображение ее тела в ослепительно юное произошло с помощью светофильтров. И захотел попробовать это на репетиции. Мне предлагалось выйти на сцену и сбросить пеньюар, под которым, разумеется, я должна была быть голой. Вернее, он на этом настаивал, утверждая, что так будет естественнее. Я не соглашалась, требовала, чтоб под халатом было надето подобранное в цвет тела специальное трико.

– Я – актриса, а не стриптизерша, – возразила я довольно резким тоном.

– Еще более великие актрисы, чем вы, раздевались на сцене, – бросил он.

– Вот и пригласите одну из них на эту роль вместо меня, – отрезала я и, развернувшись, бросилась в гримерку.

«О, господи, я же сорвала репетицию, – ужаснулась я про себя. – Ну и ладно. Хотела отказаться от роли, вот и повод нашелся. Теперь никто не докопается до истинной причины, не узнает правды».

«А она в том спектакле разделась», – мелькнуло у меня в голове. И вроде бы это не имело отношения к случившемуся минуту назад… или все-таки имело? Неясное чувство, что я и она живем в каком-то своеобразном симбиозе, как бы дополняем друг друга, не раз посещало меня. «Когда одной из нас нет поблизости, вторая перестает чувствовать себя собой» – эта мысль гвоздем засела в моей голове и время от времени получала право голоса. Совсем как сейчас. Постепенно я начинала понимать, что мои страхи тесно связаны с Эльжбетой – она необходима мне, а я, видимо, ей… И кажется, не только потому, что наши с ней пути пересеклись из-за одного мужчины. Зигмунд тут был совсем ни при чем. Важнее было то, что мы встретились. В жизни, а потом на сцене. Ведь все, кто видел генеральную репетицию, твердили, что это была грандиозная постановка, что-то невероятное… если бы Эльжбета не отказалась от участия в спектакле, это бы подтвердили и рецензии.

Стук в дверь, входит режиссер:

– Пани Оля, я, кажется, погорячился. Просто я изо всех сил пытаюсь избежать излишней условности, которой и так в театре предостаточно.

Я постаралась придать своему лицу добродушное выражение:

– Наверное, вы правы, то, что вы предлагаете, пожалуй, будет уместнее.

«Если уж она разделась на сцене…»

– На репетициях вы можете оставаться в белье.

– Ладно, пусть будет так, – поспешно согласилась я.

– Почитаю тебе, ладно? – спрашивал он каждый раз, а я не могла ему ответить отказом. Как же мне не хотелось, чтоб он мне читал! Я сразу поняла то, что до него в конце концов должно было дойти в момент произнесения им первого же диалога:

– Кто? Кто здесь?

– Это мы, твои добрые и злые поступки, – отвечают на разные голоса из-за кулис.

Все это происходит ночью, в пустом театре. Актер стоит один на сцене, пытается репетировать роль короля Лира, но ему мешают голоса, которые на самом деле не что иное, как голоса его больной совести.

Мой внутренний комментарий: задумка хороша, можно сказать, даже великолепна. Да вот беда, Актера нет…

Сразу после репетиции я поехала к Эльжбете. К счастью, она была дома. При виде меня нисколько не удивилась, лишь коротко обронила:

– Как дела?

– Эля, умоляю, помоги мне, надо кое-что проверить. Пожалуйста, стань на время моей партнершей…

– Я с театром завязала.

– Нет… не в театре, давай порепетируем вместе, почитаем по ролям, только я и ты… для меня это очень важно…

Она смотрела на меня, прищурив глаза:

– Что, опять твои очередные выкрутасы?

– Ну какие выкрутасы? Это ведь ты не пришла на премьеру! А я попала в зависимость от тебя…

Она усмехнулась:

– Ему ты тоже говорила, что зависишь от него? Такие вещи никому нельзя говорить, дорогая моя!