Таня Гроттер и Локон Афродиты

* * *

В коридорах Жилого Этажа было людно как в муравейнике. Хлопали двери. Взбалмошно сновали купидончики. Таня даже подумала вначале, что где-то пожар, но затем сообразила, что это просто школа готовится к выпускному.

Скользнув в боковой коридор, она оказалась у комнаты Дуси Пупсиковой. Дверь снаружи была украшена блестками и серебристыми гирляндами. Среди гирлянд попадались живые змеи. Они поднимали головы и шипели на Таню. На самой двери висел большой лист ватмана, на котором живыми тарантулами была выложена надпись:

«ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ДЕВЧОНОК!

МОЛЧЕЛЫ МОГУТ ГУЛЯТЬ!»

Вместо последнего восклицательного знака был использован метательный нож, ушедший в дверь на треть длины лезвия.

– Спорю на корову, вход украшала Ритка Шито-Крыто. Это все ее штучки. У Пупсиковой хватило бы воображения только на ромашки! – пробурчала себе под нос Таня.

На всякий случай подстраховавшись защитным заклинанием, она осторожно просунула между змеями ладонь, повернула дверную ручку и вошла. В комнате было тесно до невозможности. На двух кроватях сидело девчонок восемь. Примерно столько же стояло. Запахи их духов смешивались и образовывали нечто такое невероятное, что Тане показалось, будто она вошла в парфюмерный магазин. На подоконнике в глубоком обмороке лежал купидончик. Верка Попугаева обмахивала его газетой «Лысегорская вравда». Кажется, бедолага прилетел с запиской и не выдержал духоты.

Гробыня Склепова лениво ковыряла в зубах одной из его стрел. Ритка Шито-Крыто в свою очередь развлекалась с луком. Она то и дело натягивала его и делала вид, что хочет в кого-нибудь выстрелить.

– Ты сколько детей хочешь, Пупсик Дусикова? – спросила Гробыня за секунду до того, как Таня появилась в комнате.

Пупсикова озадачилась.

– Какие дети, слюшай? Я сама еще ребенок! – хихикнула она.

С этим трудно было поспорить. Пупсикова, раскрасневшаяся, пухлощекая, в розовом длинном платье с кучей кружев, напоминала гигантскую трехлетнюю девочку в костюме розы.

– Я серьезно… Не сейчас, а потом когда-нибудь. А ты, Катька? – спросила Гробыня у Лотковой.

– А зачем ты спрашиваешь? К чему тебе это? – с подозрением спросила та, подозревая подвох.

– Да ни к чему… Просто интересно. Настроение у меня такое смягченно-расспрашивательное, – ответила Гробыня.

– Ну, не знаю… двоих, наверное, – осторожно отозвалась Лоткова.

– Угу. Но если они будут такие, как «Мамочка моя бабуся!», то и один перебор! Иначе пылесосы некуда будет ставить! – заявила Склепова.

Таня хмыкнула. Гробыня отличалась чрезвычайной бытовой зоркостью. Например, она могла сказать: «Смотри, у этого осла опять носки на пятках рваные! Ну сил никаких нет смотреть!» – хотя «этот осел» прошел на расстоянии десяти метров, а сама Склепова стояла к нему спиной.

Вот и с пылесосами Гробыня подметила верно. В комнату Ягуна опасно было заходить. Она давно превратилась в кладбище пылесосов. Разбитых, обгорелых, сплющенных, проглоченных некогда драконами и разобранных до последнего винтика.

В воздухе тошнотворно пахло русалочьей чешуей. В закопченных кофейниках кипели слезы хмырей и слюни гарпий. Где-нибудь в углу унылый-преунылый барабашка струшивал в тазик перхоть, которую Ягун собирался добавить в бак. По углам громоздились связки труб с разнообразнейшими насадками. На полу шипели, переползали и свертывались клубками заговоренные шланги. Шлангам хотелось поиграть в змею и вещего Олега.

В центре этого бедлама, обычно на столе – ибо стулья давно превратились в братские могилы для редукторов, моторов и прочих пылесосьих внутренностей – на заботливо подстеленной правительственной газетке «Лысегорский курьер», по-турецки скрестив ноги, восседал сам хозяин. Ладони его были в смазке, которая обнаруживалась обычно и на лбу, с которого Ягун то и дело смахивал волосы, и на конопатом носу. В руке у Ягуна при этом находилось что-то вроде отвертки, которой он выковыривал из подшипника какой-нибудь особенно непослушный шарик.

– Вернемся к опросу! Ты, Шито-Крыто?

– М-м-м… Троих. И все будут мальчики! Крепкие такие, суровые! Утром я буду закалять их в доменной печи, а затем купать в ледяной воде по богатырскому рецепту! Зимой же мы будем спать под открытым небом! – мечтательно сказала Ритка.

– Бедолаги! Я так примерно и представляла. Ты наденешь каждому на ногу амулеты вуду и будешь кормить сырыми скорпионами, – фыркнула Склепова.

– Скорпионов не едят сырыми. В крайнем случае выдержать немного в укусе. Еще есть интересный рецепт, но с консервами из дождевых червей… Приправляешь ядом кобры, запекаешь и… – постепенно увлекаясь, начала Шито-Крыто.

– Дальше не рассказывай, я с утра хорошо поела!.. Не позавидую я тому вурдалаку, который лет через десять-пятнадцать встретится с твоими мальчиками в узком переулке… А ты, м-м-м… Лизон?

– В наше нелегкое время мы с Ванечкой… одного! – с надрывом начала Зализина.

Гробыня поспешно зажала уши.

– А Ванечка-то знает?.. Ой, кого я спросила!.. Извиняйте, девушка!..

Однако Зализина уже завелась.

– Больше позволить себе никак нельзя, потому что сейчас, когда государство не…

– А-а-а! Все, все, все!

– А ты мне рот не затыкай, Склепова! Ты спросила, и теперь слушай ответ! И имейте все в виду, если эта мерзкая Гроттерша только посмеет мне помешать, я сварю ее в масле, выпотрошу, а потом… М-м-м! Тьфу!

Кто-то – возможно, все та же Шито-Крыто – метко телепортировал в рот Зализиной скомканную салфетку. Таня мысленно поблагодарила того, кто это сделал. Зализину утихомирить можно было только ручкой лопаты по затылку или кляпом. Остальные методы воздействия были нерезультативны.

– А ты, Гробыня, сколько хочешь? – спросила Таня, пока очередь не дошла до нее. На этот вопрос ей отвечать не хотелось.

– А я штук восемь, – немедленно откликнулась Склепова.

– Издеваешься?

– Не-а. На этот раз нет, – очень серьезно ответила Склепова.

– Зачем?

– Не знаю зачем… Но хочется. Я, ну в смысле я такая, как я есть, и вдруг у меня восемь детей.

– И какая же у них будет фамилия? Гломов? Пуппер? Бейсобачкин? – ехидно спросила Шито-Крыто.

Гробыня, забывшая, как видно, поставить блок от подзеркаливания, посмотрела на нее с раздражением.

– Комбинации, дорогуша, могут быть разнообразными. А вот про Топимикробкина не надо! Топимикробкин – это святое, – ответила она.

Рита улыбнулась самой ехидной из своих тридцати улыбок. От Гробыни это, естественно, не укрылось.

– И вообще, еще раз про Наступай-на-Слонищева кто заикнется, того я сглажу в особо циничной форме! – предупредила Склепова.

– Ты же его все время ругала? Или ты хочешь сказать, что он тебе нравится? – Пупсикова изумленно распахнула рот.

– Я ничего не хочу сказать. Все, что я хочу сказать, я говорю сразу и без ломаний. Или даже вначале скажу, а потом думаю: хотела ли я это