Таро Люцифера

— Так не бывает.

— А у нас получится!

— Возможно…

Он прижал к себе Анну, так, что в своей груди услышал мерные удары ее сердца.

«Вот и все, вот и все, вот и все», — в унисон выбивали сердца.

На крыльце загрохотали, зашаркали и заскребли шаги. В нижний зал вломилась целая толпа. Шалая и возбужденная.

— Вот и все, — прошептал Корсаков.

Анна вздрогнула. Попыталась оторваться от него. Корсаков удержал.

— Не бойся.

Стальная змея хлыста, дрогнула хвостом и замерла, готовая в взвиться в смертоносном прыжке.

А из темноты уже наплывал рой колеблющихся огоньков. Трепещущие блики выхватывали уродливые, глумливо скалящиеся рожи, бусинки тупых глаз. Хваткие, закоргузлые пальцы.

«Довольно романтический конец у моей непутевой жизни», — отрешенно подумал Корсаков.

Приготовился встать и шагнуть на встречу смерти.

— А чой это вы тут делаете? — проблеял козлиный голосок.

— Вас ждем! — отозвалась Анна.

— Тады наливай!

В круг света вломился кривоногий мужичок, распахнувший в широкой улыбке щербатый рот. Он, радостно заблеяв, распахнул меха гармошки, и на весь Арбат грянуло:

— А-а! Возвращаюсь раз под вечер,обкурившись до шиша.Жизнь становится прекраснойи безумна хороша.И в ушах звоншелестит травой.

Вломилась толпа арбатских и дружно подхватила:

Над рекой Нево-о-ой,Над Невой-рекойстоит туман.Над дурман-травойстоит туман.А-а! Й-й-я. Иду!Иду, курю!Ку-рю-уу!!

Ритм отбивали, топая по полу и звеня бутылками.

— С новосельем, братишка! С новосельем! — заорали на разные голоса.

Анна соскользнула с Корсакова, впавшего в легкий транс от неожиданности. С ходу вошла в роль хозяйки, стала командовать, куда класть двери, предназначенные служить столом, куда ставить бутылки и кому кромсать закуски.

А Корсаков, словно издалека, смотрел на лица, клейменные вольной, никчемной жизнью. Всклоченные волосы. Радостной жадностью горящие глаза. Мятущиеся тени, как души в аду. Изломанные и трепещущие.

И чувствовал себя средневековым бароном, призвавшим на праздник весь городской сброд. И никому, даже хозяину замка, не дано знать, чем кончится сборище: глухим запоем, черной мессой или мятежом.

Сквозь радостную суету к Корсакову пробился Борода. Пахнул в лицо свежим водочным амбре.

— Лис, я уже домой рулил, а тут новость — ты новоселье справляешь. Хоть слово бы сказал!

— Я и сам не знал.

Борода плюхнулся на пол, тяжелую, крупной лепки голову прислонил к подлокотнику.

— Респект, Лис, респект. Такую королеву оторвал. Повезло. Мужики говорят, сама все замутила. Собрала народ, кто в вашем сквоте тусовался. Нарезала фронт работ. Они тут все отскребли. Проставилась, как полагается. Бабок на закусон выдала. А потом объяву кинула — Корсаков на гудеж всех зовет. Кто же от халявы откажется?

Он вдруг вскочил. Захлопал в ладоши, привлекая к себе внимание.

— Наро-од! Ша! Говорить хочу!

— Тише ты, — осадил его Корсаков.

— Не боись, хозяин! — проблеял гармонист. — Менты баблом заряжены по фуражки. Ни одна шавка не тявкнет. Все знают — праздник здеся!

Он выдал на гармошке моцартовский пассаж.

— Тихо! — крикнул Борода.

Повернулся к Игорю.

— На правах старшины цеха портретистов и рожемазов объявляю. — Он выдержал театральную паузу. — Сюр-приз!!

Гармонист грянул что-то из «Лед Зепеллин». Сводный хор пасынков Арбата подхватил на все голоса. Под безумный хорал плотная масса тел расступилась, образовав проход на лестницу.

Из темноты выплыла картина. На ней падал и не мог упасть снег, белый, как перья из ангельских крыльев.

Корсаков онемел от неожиданности.

Из-за рамы выплыло смущенное лицо Трофимыча.

— Ты?! — только и смог выдавить из себя Корсаков.

— Ага!

Трофимыч, несмотря на призрачный свет и мельтешение теней, смотрелся вполне живым.

— Игорек, прости. Не сдержался. Тиканул я отседа. Со страху. До дома побег. Думал, вещички собрать. Новая жизня же начинается!

Кто-то принял из его рук картину, и Трофимыч рванул к Корсакову. Оперся о подлокотники, жарко зашептал в самое ухо:

— И твое хозяйство решил вынести. Слетал в подвал. А там два сучонка уже шуруют. Сейф откопали и колоть его собрались. На меня волками зыркнули. Я и…

— Завалил?! — Корсаков вспомнил, что оставлял Трофимычу пистолет.

— Так с волками же, Игорек, иначе нельзя.

— Ну, блин, дед ты дал!

— Ну и дернул я из нычки твоей, что в руки поместилось. Штук пять коробок этих вытащил. Остальное не успел. Сунулся второй раз, а там и шандарахнуло. Извини, Игорек!

В голове у Корсакова зазвенело, как после хорошего удара.

— И как ты умудрился..? — с трудом выдавил он.

Трофимыч расплылся в улыбке. Отшатнулся.

— Гуляем, бля!! — заорал он и затопал ногами. — Давай, кучерявый, наяривай!

— Счас будет злая и матерая соляга! — объявил гармонист.

И, рванув меха, выдал нечто невообразимое.

— Холи пипл, вуду пипл!! — во всю глотку затянул гармонист.

И грянул безбашенный «Ленинград».

Все озарились улыбками, дружно бросились в пляс, заухали, захэкали и загрохотали. Каждый плясал свой танец. Истово и безудержно, неукротимо.

Трофимыч, ниже всех ростом, брал яростью и энергией. Он выламывал несуразные коленца, сочетая плясовую с брейком и ритуальным танцем апачей.

— Дед, а как ты умудрился…? — Корсакову едва удалось перекричать топот, ор и гвалт.

— Так я же по липесдричеству — спец! — ухая в присядку, отозвался Трофимыч — В деревне, что коротнет, так сразу за мной бегут. Эх, Игорек, душа золотая! Прости, гада. Не гони только. Мы с тобой таких делов наделаем — небу тошно станет!

Корсаков закрыл глаза и, сотрясаясь в немом смехе, откинулся в кресле.