Тарра. Граница бури

— Дорогая, — тарскиец положил руку на колено жены, — я мог бы наказать тебя за недоверие, но я бы на твоем месте тоже вообразил, что мы проиграли. И… я же просил тебя не затягиваться!

На мгновение Илане показалось, что муж играет ею, как кошка мышонком, но, глядя в темные, чуть лукавые глаза, поняла, что это не так. Таянка кокетливо улыбнулась, позволила распустить и в самом деле мешавший дышать корсет, шепнула, что такое открытие требует вина, и, шлепая босыми ногами, подбежала к резному шкафчику. Оглянулась. Михай следил за ней взглядом осеннего оленя, ему доставляло откровенное удовольствие ее разглядывать, и Илана последовала примеру мужа, переводя взгляд с сильных рук на смятую расстегнутую рубашку алого шелка.

Да, он был сильным колдуном, дальновидным политиком, редкостным негодяем и умелым любовником, но, самое главное, он все еще оставался смертным. Конечно, ожидай Михай подвоха, справиться с ним было бы невозможно, но мысли тарскийца занимала супруга. А супруга поняла, что хочет отложить задуманное хотя бы на час… Или до утра. Это будет их последняя ночь, безумная и отчаянная, она узнает многое и сможет рассказать, когда придет Аррой. Что толку в том, что они вернутся и получат все, если Рене с Геро этого не узнают? Их из будущего не победить, даже если разрыть могилы и заставить клириков пропеть анафему.

— Дорогая, я понимаю, ты хочешь вина, но я хочу тебя… Я хоть и сменил господина Шаддура, предусмотрительно не пошел по его стопам. Лучше никогда не обрести бога, чем навсегда потерять женщин.

— Тогда выпей вместе со мной.

Есть вещи, которые делаешь либо сразу, либо никогда. Последняя из Ямборов глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Хорошо. Руки не дрожат, а куда ударить, она знает. Стефан и Шандер в свое время неплохо обучили настырную девчонку тому, что та страстно желала знать, в том числе и обращению с кинжалом.

Илана, якобы разливая вино, наклонилась и нажала потайную панель, за которой хранила стилет… В Гелани предательницу ненавидят и презирают, горожане не захотят поверить тому, что именно она их спасет, но… Но это не повод позволить их всех умертвить, чтобы из смертей сварить вечность для горстки избранных. Пусть не верят, поверит Рене, поверит, оценит, и Олений замок будет забыт!

Она думала о Рене, чтобы не думать о Михае, чтобы обуздать поднимавшуюся в ней женщину. Она думала, улыбалась и несла поднос с бокалами, заведя левую руку за спину, словно танцовщица со знаменитой гравюры Суона Триго, изображавшего отнюдь не только вестников Триединого. Михай, облизнув губы, потянулся к бокалу, и тут Анна-Илана Ямбора с силой вогнала клинок в короткую крепкую шею….

— Это было здесь?

— Нет, в спальне отца. Хорошо, что ты выбрал комнаты Стефана.

— Я не Ямбор, и мне не хотелось спать там, где умер Марко. Почему ты не рассказала раньше?

— Я рассказала. Братьям Цокаи. Они поняли по-своему. Сговорились с Тиверием, отравили гоблинскую стражу… Дальше ты знаешь.

— Проклятый, при чем здесь эти ублюдки?! Почему ты намне сказала — Рене, Роману, мне… Геланцам, наконец!

— Геланцам?! Им бы это не понравилось. Вы можете это повторять сколько угодно, сигнор герцог, но мир и Таяну спасли Рене, Роман, пьянчуга Глео и доблестные горожане… Их не разубедить, им так нравится чувствовать себя победителями… Гелань обязана шлюхе Годоя?! Как бы не так!

Женщина захохотала и тут же сама стала себе противна, но смех не прекращался. Ланка смеялась и смеялась, пока на нее не обрушился мокрый холод.

— Хватит. — Шандер отшвырнул кувшин, который, разумеется, разбился. — Хорошо, что я еду в Гжижец, новый привезу… Иди сюда.

— Зачем?

— Ты просила меня остаться, но я не собираюсь спать в мокрой постели.

— И это все… все, что ты…

— Этой ночью — все. Это твоя тайна, к тому же больше ничего не горит… Только расскажи потом эльфам о Вархе. Им надо знать.

— Расскажу. Шандер, я должна сказать тебе еще одно…

— Тогда я принесу еще воды. Лучше ведро…

— Ведро?! — Женщина вновь засмеялась. Как же смех может отличаться от смеха… — Не надо ведра, Шандер. Я пока не уверена, но очень похоже… Хотя тогда было по-другому… Но ты ведь человек, и потом, это второй раз, а второй раз всегда легче…

3

Эстель Оскора

Белые душистые цветы стали сначала сиреневатыми, потом темно-лиловыми, почти черными. Серебристые пестики уродливо вытянулись, превращаясь в толстые волосатые стручки, из которых эльфы делают снадобье, уводящее в мир грез. Запоздалые цветы на ставших неприятными кустах казались кощунством. Как монахини в «веселом доме».

Золотистые курочки высидели своих бестолковых птенцов, так что ходить приходилось очень внимательно, чтобы не наступить ненароком на зазевавшуюся «жар-птицу». Море лениво плескалось о скалы, в прозрачной воде лежали огромные раковины, каждая из которых могла послужить блюдом на дворцовом пиру. Красота этого места утомляла своей слащавой пышностью. А может, причина заключалась в том, что и цветы, и птицы, и морские твари блаженствовали и им не было дела до того, какую цену мы платим за то, чтобы небо и дальше оставалось синим и высоким, а море — теплым и полным жизни. Если церковники правы и рано или поздно к нам по лезвию меча снизойдет Триединый в ипостаси Калватора и уведет за собой прощенных, как же гадко будут выглядеть эти праведники, покинувшие на растерзание свой мир и тех, кого отвергнет благодать. Но я не верила, что Калватор придет. И Рене не верил, потому и пошел сам.

С чего он и Залиэль решили, что разгадка всех тайн и средоточие всех бед скрыты в Жемчужном море, мне было непонятно, но они не сомневались. И были правы: я почувствовала неладное именно тогда, когда «Созвездие» должно было миновать Жемчужную гряду, о которой рассказывали эльфы и из-за которой мало кому удавалось вернуться.

4

Небо заволокло темными клубящимися облаками, бешено несущимися в одном направлении. Сбросил сон и океан, вокруг, сколько хватало глаз, бесновались высоченные, увенчанные пенными коронами горы. Сталкивались, гибли, смешавшись седыми гривами, но их место тотчас занимали другие, еще выше. Еще неистовей.

Рене встретил шторм в бейдевинд с почти оголенными мачтами. «Созвездие», то проваливаясь в ущелья между двумя водяными громадами, то взлетая на самый гребень, настырно пробивалось вперед. Озверевший ветер срывал пенные гребни, выл и кричал в снастях, пытаясь своротить и разорвать все, что попадалось на его пути, и негодуя на то, что убранные паруса не дают ему опрокинуть судно и переломать мачты. Но это еще был чистый ветер, он ненавидел то, что таилось впереди, как ненавидели Могильщика воды Агаи.

Утром на палубу рухнул еще живой альбатрос. Его мало кто видел, но в глазах Ларса Рене прочел просьбу вернуться. Это еще было возможно, это было возможно даже теперь… Если б только вести корабль было под силу одному человеку! Но умирать придется многим. Умирать ради тех, кто родится через тысячу лет и вряд ли когда-нибудь услышит об этой буре.

Раскачиваясь, кажется, во все четыре стороны одновременно, корабль упорно поднимался на очередную волну, иногда разрезая ее, иногда зарываясь носом. Тогда часть волны попадала на бак, а другая разбивалась о крепкие борта, обдавая их солеными брызгами. Порой, после особенно сильного порыва ветра, корабль черпал бортом, верхушки волн бросались на палубу, опадали, и вода, шипя, выливалась через шпигаты противоположного борта.