Тартарары

– Попробую. – с неожиданной лёгкостью Семён Семёныч сполз с кровати на пол, пребывая в той же самой срамновато-вальяжной позе.

– Ну как? – спросил Головакин.

– Разберусь. Пока привыкаю.

– А я вот с детских лет не имел возможности хорошенько выспаться. – пожаловался Аркаша, несколько ревниво наблюдая, как всё внимание приятелей приковано к малоумию Семёна Семёныча. – Хочу проснуться вовремя – где-то в семь утра, а мамка будит в шесть: вставай надо смотреть за младшим братом!.. Иду спать рано – допустим в восемь вечера, а мамка кричит: не спи пока, надо присмотреть за братом!.. Я говорю: мама, я хочу поспать. Она мне: я тоже хочу, но я устала смотреть, так что теперь ты смотри!.. И вот так год за годом, всё детство, утром и вечером я смотрю за младшим братом, чтоб с ним чего не случилось. И вот восемь лет прошло, я наконец-то с чистой совестью иду спать рано – допустим, часов в шесть с четвертью, или даже в половине седьмого, не важно – и угадайте что от меня требует мамка?.. Мне уже не надо следить за братом, но зато надо следить за сестрой, потому что у меня сестра родилась!!

– Вот тебе раз!! – гоготнул Семён Семёныч.

– Вляпался. – посочувствовал Головакин.

– Так пускай бы теперь младший брат за сестрой следил, если он вырос. – попробовал придумать выход из положения Евпсихий Алексеевич.

– Нет, брат хитрый оказался, брат помер. – вздохнул Аркаша. –Тромбофлебиты подвели.

– Мда. – озадачился Евпсихий Алексеевич.

«Со мной-то что? вы про меня не забыли, Евпсихий Алексеевич? – с размашистой тревогой застучался голос Анны Ильиничны, вынуждая Евпсихия Алексеевича невольно и аффектировано дёрнуть головой. – Мне так тяжело смотреть на этих спившихся людей, так неприятно видеть, что они не осознают всей глубины своего падения, и даже отчасти хвастаются пьяными подвигами, с параноидальной тщательностью готовы о них рассказывать. А ещё у этих людей имеются отцы с матерями – им-то каково взирать на печальные судьбы отпрысков?.. Представляете, Евпсихий Алексеевич, а ведь и я могла бы матерью быть, и родить вот этакого пьянчужку – и какого бы мне было?..»

Евпсихий Алексеевич учительской походкой прошёлся по палате, вынуждая компанию больных внимательно за ним следить.

– Разумеется, нельзя предвидеть все каверзы, которые нам уготовила жизнь. – Евпсихий Алексеевич попробовал сделать лирическое отступление, прежде чем обрушиться с допросом на Головакина. – Мы можем и на свет появиться, не догадываясь о наследственных болячках или фамильных тайнах, готовых в любой момент раскрыться и задать жару. У кого-то с рождения и кровь слишком жидкая, и недостаток внимательности, чтоб изучать в школе классику, историю, риторику, да и простую общечеловеческую вежливость… Но нельзя совсем сбрасывать со счётов и собственную вину за непутёвый образ жизни. Если понимаешь, что в пьяном состоянии готов весь мир в бараний рог скрутить – то зачем пьёшь?.. Если созидательная сторона универсума вызывает не уважение, а раздражение – то каковы истоки этой неблагоразумности?.. Вы вот, Головакин, зачем напиваетесь до беспамятства?

– Евпсихий Алексеевич, не морализируйте, вам это не идёт. Вы здесь и сами пребываете не за трудовые подвиги. – усмехнулся Головакин. – Или не таитесь, расскажите нам про истинную цель вашего пребывания.

– Ну… – Евпсихий Алексеевич решил уклониться от объяснений, каким способом он проник в это странное заведение. Да к тому же и сутуловатый субъект наговорил в коридоре много такого, что настораживало Евпсихия Алексеевича и выставляло обратный выход из Тартарары в свете неопределённом.

– У меня несдержанность в организме и распыление морали с подросткового возраста начались, с полового созревания, можно сказать. – настороженно и с неохотой заговорил Головакин. – С огромного внутреннего неудовлетворения, которое надо было чем-нибудь подзаткнуть, а уж лучше алкоголя для этой цели ничего нету.

– Да-да-да… – согласно закивали обитатели палаты.

– Думаете, очень приятно, когда девки от тебя носы воротят?.. Хроменький, дескать, уродец!! Хочешь с ними подружиться, посидеть да поболтать, может быть даже без всякой задней мысли, а они хихикают обидно, за нормального человека тебя не считают. Любая дворовая шлёндра от меня нос воротила: дескать, с тобой и под ручку не прогуляться, ты на ровном месте спотыкаешься!..

– И Анна Ильинична нос воротила? – прищурился Евпсихий Алексеевич.

– Какая ещё Анна Ильинична? Кто такая?..

– Анна Ильинична Зарницкая. Вы и ваши приятели её на дачу увезли однажды, четверть века назад, а она с этой дачи бесследно исчезла. Разве не помните?

– А как же!! Помню Анечку!! Анечка – ещё та была красотка с закидонами!.. Разве можно тот день на даче позабыть – неприятностей после него было с вагон и маленькую тележку – хотя здорово мы тогда напились и мало чего соображали, и разумеется не сразу сообразили, что ситуация сложилась бедственная. Вы, Евпсихий Алексеевич, про дачу откуда знаете?

– Да знаю. В газетах читал, да вот вспомнил сейчас вдруг.

– Вы вот вспомнили сейчас, а я долгое время позабыть не мог. Мне эта девка пропащая, можно сказать, всю жизнь наизнанку выворотила. Я ведь, до того случая, и спичек не брал в руки без нужды, а тут мозги своротило напрочь: не могу на любой произвольный предмет смотреть без того, чтоб не начать соображать, как его лучше сжечь!.. Такие-то вот дела, Евпсихий Алексеевич.

– А причём здесь девушка?

– Да и причём и не причём – нельзя ведь предвидеть и разработать в нужном направлении ту душевную сутолоку, от которой начнёшь мучиться всю жизнь. К тому же, это одни люди будут мучиться, поскольку слабохарактерные или что-то вроде того, а другие начнут очень даже наслаждаться. Мы ведь там, на даче, не только шашлыки жарили, а ещё и костерок разожгли – для тепла и романтического настроения. Пламя огня никого из людей равнодушным не оставляет – это уж закон природы такой, а я вам ответственно заявляю, что по этому же закону природы запросто можно и с ума свихнуться. Я вот тогда, на даче, смотрел и смотрел на костерок, смотрел, как Анечка в него дровишки подкидывает и палочкой в угольках шебуршит, чтоб ярче пылало, и в душе у меня что-то захолонуло: чую, что в сознании, близком к предсмертному страху, у меня что-то подымается жёсткое и непримиримое, что-то до приятнейшего омерзения спесивое, и оно хочет иметь свой клочок власти, да ещё такой власти, чтоб всю силу выказывала образом самым неожиданным и мгновенным. У меня с того дня страсть к пожарам выявилась. Я ведь очень быстро за поджигателя прослыл, и не без основания: чего только не горело в городе с моей лёгкой руки!.. Так ведь, Евпсихий Алексеевич, и от этого своя польза вышла: в детских заведениях, опасаясь пожаров, принялись поролон с антипиреном закупать, который не поддерживает горение; раньше сплошь и рядом обычный поролон применяли в матрасах, а пенополиуретан без антипиренов горит как порох и выделяет фосген, что для детишек крайне опасно. Можно сказать, я пользу принёс городу.

– Можно сказать про город всё что угодно, но вот если забыть про город, а на ту самую дачу вернуться, и придраться к вашим же словам, что «Анечка всю жизнь наизнанку выворотила»… Что вы имели в виду?.. – напряг всё внимание Евпсихий Алексеевич. – Не принялись ли вы тогда, под хлопотливые чары пламени, ухаживать за Аней Зарницкой, а она ваших ухаживаний не приняла, а возможно, что и оскорбила ненароком? Ведь могло такое быть?.. Могло. А могло ли такое быть, что вы осерчали, схватили там какую-нибудь палку или головёшку – не знаю, что там в руки могло попасться – да и убили вдруг Анечку?..

– Я?? – искренне развеселился Головакин.

– Вы, Головакин, вы. Я же не обвиняю, я просто спрашиваю.

Аркаша с Толиком неприятно зашушукались, а Семён Семёныч заелозил на полу, собираясь приподняться и предпринять действие, очень важное для него в эту минуту.

– Да ведь он эту девку убил – Танечку! – неожиданно заревел Стёпа хриплым сопатым дискантом, выставляя околышек указательного пальца в сторону Головакина, а заодно удивляя общество интересным цветом лица, как бы сохранившим отпечаток чей-то оплеухи. – Я с Танечкой в школе учился, за одной партой сидели. Она, бедненькая, всё прижималась ко мне на переменках, так что из-за парты неловко было выйти, потому что страшно ей было: убьёт меня, говорит, этот алкаш Головакин!.. Вот он и убил.

– Какую ещё Танечку? Что ты несёшь?

– Танечку. Одноклассницу мою.

«Вроде бы и околесицу несёт очередной недолеченный хмырь, но надо Танечку запомнить и разобраться как-нибудь потом.» – подумалось Евпсихию Алексеевичу.

«Я уже запомнила, Евпсихий Алексеевич, не переживайте.» – сообщил голос Анны Ильиничны.

– Это вот у нас Стёпа, полюбуйтесь на него. – Головакин представил хмыря, нисколько не смущаясь его голословными обвинениями, и даже ласково брюзжа. – Я про твою Танечку и знать ничего не знаю, тем более мне не было смысла её убивать.

– Как же это не было?? Ты домогался её и замуж хотел взять, а она в никакую. Вот припомни-ка, не она ли говорила тебе, что свадьбы – это досадный анахронизм?.. Говорила, можешь не отпираться. А как ты себя вёл в ответ, что ты ей отвечал?.. «Нет-нет!» – ты ей отвечал, залезая под юбку. «Мне лучше знать!» – ты ей свадебное колечко подпихивал. Вот в запальчивости и убил. Я это сразу понял, когда про Танечкину гибель услышал, только никому не сказал. А теперь молчать не намерен, теперь я при свидетелях заявляю: ты убил Танечку! теперь на тебе грех несмываемый!..