Татуиро (Daemones)

Он стащил джинсы, стараясь, чтоб глина не сыпалась на ковер, но это же глина, вцепилась мертво, ее теперь только водой. И бухнулся, утонул в кресле, протягивая Ритиной спине скомканные штаны. Взяла, не оборачиваясь, и ушла из комнаты, тонкая, в черных джинсиках и черном свитерке с высоким горлом. Генка схватил со столика газету, положил на живот, стараясь не смотреть на свои колени, торчащие нелепыми кулаками. А там еще и носки… Он втянул носом воздух. Пахло полиролью, какой-то косметикой и — солнцем от широкого окна, за которым желтел склон холма. Чуть-чуть успокоился.

Рита просунула в комнату голову и в Генку полетел огромный мягкий халат:

— Надень, если стесняешься. Я скоро.

Покрутил халат в руках. Представил, как напяливает его поверх военного свитера с погончиками и торчат из-под халата ноги в носках. Вздохнув, свитер снял. Снова сел, закутавшись. Издалека слышался шум воды и старческий голос, Рита отвечала отрывисто. Напрягся, услышав медленные заводные шаги близко в коридоре, но — пошли дальше, сильнее зашумел телевизор и притих, видно закрылась дверь.

Генка смотрел вокруг. Маясь неловкостью, что становилась все сильнее, видел собором вознесшуюся стенку, сверкающую гладкими панелями и большими стеклами. Из-за стекол блестели рядочками фужеры, стаканы и рюмочки, что-то золоченое мелькало. В нишах — стопки журналов и газет и только в одной рядочком стоят книги. Правда, есть еще застекленные стеллажи у стены и оттуда тесный золотой блеск корешков. На полированном столике, полукруглом, — хрустальная лодейка размером со шляпу и в ней с горой конфеты в цветных фантиках. …Телевизор. Огромный, Генка и не видел таких раньше. Прозрачные шторы и поверх них тяжелые парчовые, вишневого цвета, забранные по бокам огромными бантами.

Поежился, вспомнив занозистый короб, на котором стояла его кровать с продавленной сеткой, старый исчирканный кульман, кухню, где по углам обои отклеились и свисали замусоленными кончиками. Хорошо, что не пошли к нему. Хоть там и щеколда на двери.

Ковер лез в глаза черными и красными узорами. Генка запахнулся в халат и, оглядываясь на двери, пошел к стенке, наклонился к одной нише, в которой вместо глянцевых журналов углами торчала беспорядочная стопа бумаг и книжек. Потянул верхнюю тетрадь, открыл. И засмеялся от неожиданности. На клетчатых листах сидели, валялись на животе, стояли на цыпочках и бежали девочки, тонкие, с чуть намеченными лицами, и глаза то нарисованы, а то просто черточкой показано — где и куда смотрит. Держали в кулаках подолы смешных хулиганских платьишек, ели черешню из горсти, дергали за уши щенков и шептались, поглядывая на него из-под растрепанных челок. Сильные штрихи цветных фломастеров иногда процарапывали бумагу и казалось, что так и надо, будто это внезапные строчки стихов или просто фразы, оборванные, без начала и конца. Генка стоял, забыв о халате, и уже не оглядывался на дверь, а вместо шума воды слышал звуки большого города, где машины сигналят и визжат тормозами, издалека лай пса на поводке и звон колокольчика над входом в магазин. Шаги, смех, движение, обрывки музыки: покачивается ковер, сплетенный из множества звуков человеческого присутствия. Не такой, как на полу. Легкий, прозрачный, из разноцветных ниток-штрихов смешных и трогательных рисунков. Не сладких, какие любят рисовать на уроках девочки, а немножко грустных и совсем настоящих.

Стукнула дверь и он обернулся, опуская руку с тетрадью.

— Помоги, — Рита удерживала дверь ногой, а в руках громоздился поднос с чашечками и блюдечками, с нарезанными какими-то вкусностями.

— По-хорошему потом поедим, ладно? Я тебе курицу пожарю, она в маринаде уже. А это пока так, согреться.

Оставив поднос на столике, подошла к сверкающим стеклам, дернула дверцу. Внутри тонко зазвенело.

— Мы не рюмочки возьмем, а как положено, большие круглые фужеры, вот смотри, какие.

— Зачем положено?

— Не зачем, а подо что, глупый. У меня тут в секретном ящике бутылка замечательного коньяка, и папка не знает.

— У него, что ль, тиснула?

Рита повернулась с бутылкой. Подошла и поставила, утвердила в центре, среди ветчины и розеточек с салатиками. Она тоже надела халат и по плечам волосы лежали мокрыми колечками.

— Нет, Геночка. Сама купила, давно уже. Для нас с тобой.

Генка промолчал. Все вокруг, от ковра до помпезно уложенных пурпурных штор, казалось, придвинулось, окружило и стало дышать множеством ртов, в которых чистят полиролью и после поливают дезодорантом и дорогими духами. И хотелось спрятать под толстый халат единственное, что тинькало живым сердцем — тетрадку с девочками в прозрачных смешных юбках.

— Ген, я там ванну набрала тебе. Сама я уже. Пойдем, покажу и полотенце дам.

— Ага.

— Да положи пока на кресло, что ты там держишь?

Он медленно выставил перед собой тетрадь, будто защищаясь. Рита глянула, дрогнула тонкой бровью. Сказала скучным голосом:

— А-а… — повернулась и ушла в коридор. Генка положил тетрадь в кресло и пошел следом.

47. ЛЮБОВЬ

Сидя в ванной, он разглядывал с неловкостью и любопытством стеклянные полки и висящие на цветных крючках мочалки. Чужая семья и было так, будто смотрит в щелочку на раздетых тех, кто ему и не нужен. Пемза на шнурочке и другая в виде розового сердечка, батарея длинношеих флаконов у запотевшего зеркала. Прогнал мысль, что тут вещи, которые трогают не только Риту, а ее мать, и вот эта серая пемзина, может, батина? Стал быстро думать о том, что дома ведь тоже ванна, старая, облезлая, и в ней тоже не он один моется, но никогда и в голову не брал, как в ней же — родители. А тут, почему-то…

И было немного ужасно сидеть в большой чужой ванной — голому, под взглядами чужих не новых мочалок и полотенец, упираться копчиком в теплое дно и ощущать, как проталкивается при движениях вода между ног. Стал намыливать голову, опускал ее низко и сильно, старательно, чтоб отвлечься на движения. И когда смывал, держа гибкую змейку душа над головой, через чистую воду увидел — на большом полотенце вдоль кафельной стены — влажные темные пятна. Понял, Ритино полотенце, только что она вот тут, в этой же ванне. И все встало на свои места. Встало… А прочие мысли из головы убежали. И хорошо. Успеется еще.

Стоя на коврике босиком, протер ладонью зеркало и ею же пригладил волосы, глядя на себя, розового, с испуганными глазами. Нахмурился, чтобы изменить выражение лица, прислушиваясь, что там, в коридоре, не ходит ли бабка.

— Ты все? — спросила Рита из-за двери.

— Ага.

— Выходи тогда.

Откинул крючок и вышел, ожидая, что она там и вместе пройдут по длинному коридору, мимо кухни и еще каких-то дверей, какой дом-то оказывается, большой и богатый, а Генка и не думал особенно никогда. Но пока возился с крючком, Рита исчезла и он пошел сам, быстро ступая мохнатыми тапками и туго запахивая толстый халат.

Открыл дверь в комнату и встал на пороге. Через опущенные шторы цедился свет, как вишневый компот, на столе в хрустальных гранях дрожало пламя свечи. Рита сидела в кресле, чуть поодаль от стола. И была такая… Пока он плескался и рассматривал чужие мочалки, переоделась. Платьице без лямочек, темное и блестящее. И — ноги. Длинные, в колготках, одна на одну и продолжали их открытые туфли, как узкие ладони с пальцами, охватившими ступни и щиколотки. Волосы забраны туго назад, гладкая голова отсвечивает темной вишней. Свет падал сзади, из-за высокой спинки кресла, и на смутно видимом лице лишь точки огоньков танцевали в зрачках.

На секунду Генка подумал, что вообще не туда открыл дверь и даже повел рукой назад, нащупывая за спиной дверную ручку. Но халат распахнулся и он поспешно стянул его на животе обеими руками. Переступил ногами, чувствуя, как елозит по голым коленям махровая ткань.

— Ты садись. Выпьем немножко, да? — вишневая головка мелькнула темным бликом, наклоняясь к столу, протянулась к фужерам окрашенная в цвет жидкой крови рука.

Генка осторожно сел, затягивая пояс халата. Взял свой бокал и одним махом вылил в себя два глотка с донышка. Кашлянул, но сдержался, кинул в рот кусочек ветчины. Только после этого пальцем вытер выступившую слезу.