Татуиро (Serpentes)

— Ну, где они? — невысокий Кайру демонстративно почесал выпяченный живот и оглянулся на собравшуюся толпу, — так и с голоду помереть…

И, поймав благосклонный взгляд вождя, вышедшего под клики толпы, вскинул тощие руки, завертелся волчком так, что полосатая тайка показала сверкнувшие худые ягодицы.

— Дочери Айны! Ждём вас! Ждём!

Запрыгал, кривляясь, но посматривая, не сердится ли Мененес. Тот махнул рукой одобрительно. И толпа взорвалась криками, согнавшими с веток стаи лесных птиц:

— Дочери Айны! Эйй-яя! Где наша еда? Мы ждём!

Онна всплеснула руками, любуясь, как красиво скользят по запястьям браслеты. Вокруг притопывали мужчины, мерно выкрикивая призывы дочерям Айны, женщины хлопали и иногда визжали, когда мостки начинали раскачиваться. Бегающие под ногами дети разыскивали своих матерей и скакали поблизости, не упуская их из виду.

Все любили первую еду. Через несколько дней станет слишком тепло и большие грибы уйдут, их хватает наесться во время праздника, а потом всё реже попадаются они вокруг деревни.

— Ждём вас, ждём! — Онна приплясывала и, смеясь, искала глазами сына. Видела поодаль мальчишек, уже разбежавшихся по семьям. Кайру, передохнув, заголосил снова без слов с дикими вывертами, и она прикрыла ладонями уши, поворачиваясь к мужу. Меру криво улыбнулся и несколько раз топнул ногой по дереву.

— Дон-н-нг… — тяжкий и звонкий звук Странной вещи вождя, одной из самых красивых вещей племени, перекрыл вопли и топот. И все замерли, притихнув. Медный диск, подвешенный на собранной из молодых стволиков арке, закачался и под рукой вождя, державшего колотушку, снова спел — до самого неба:

— Дон-н-г…

Продлил звук над охапками травы, поленьями, аккуратно сложенными в очагах, горами фруктов и вязками сушеного мяса. И сошёл на нет, погружаясь в наступившую тишину.

— Вот они, наши дочери… — шепнул женский голос и смолк. Кто-то шикнул.

От реки, сначала тихо и далеко, но постепенно становясь всё громче, нежнее, потекла песня. Онна в последний раз оглянулась, ища Мерути и, с досадой нахмурив брови, оперлась на перила, высматривая процессию.

Тонкие голоса плыли, сплетаясь, как вьюнки на ветвях, звенели речными раковинами, шептались листьями в сонной ночи. И следом за песней, будто гоня перед собой стадо воздушных барашков, шли девочки в венках из синих цветов на распущенных волосах. Мерно ступали босыми ногами, колыхая жёлтые, белые, голубые подолы с широкой каймой вышивки. Каждая прижимала к животу огромный гриб, трепещущий чешуями, выпускавшими облачки спор.

— Аххх, моя Сельяли! Сельяли идёт, красавица моя! Впереди! — женский голос прорезал тишину и смолк, испугавшись нарушить пение.

Онна тревожно нахмурилась, до боли в глазах разглядывая идущую первой девочку. Когда во время дождей у очага она помогала дочери укладывать на кайме красной тайки богатый узор, не сомневалась, первой пойдет она — красивая дочь самой красивой женщины деревни. И все это знали. Но вот впереди процессии сверкает, переливаясь вышивкой, синяя тайка. Синяя?

Девочки приближались, покачивались на волосах одинаковые венки. У Онны зарябило в глазах, и она отвернулась, смаргивая слезу. Чтоб успокоиться, поискала глазами сына. Ну что же. Видно, не судьба её Оннали идти первой, наверное, там, на берегу, девочки сами что-то решили. Хоть бы не обидели её. Выходя из реки перед ликом светлой Айны нельзя совершать плохого. Может, Оннали сама уступила место Сельяли? Добрая у неё девочка.

Онна схватила за руку мужа.

— Меру, где наш сын? — говорила еле слышно, потому что песня ещё не закончилась и надо было дослушать, чтоб не огорчать Айну.

Меру молчал. Песня заполнила площадь. Девочки вышли в середину и, кланяясь вождю, разошлись к очагам, уложили грибы на циновки. Стоя внизу, под зрителями, подняли руки с узкими девичьими браслетами, хлопнули над головой и опустили, замолкая. Вождь, привстав, кивнул высокой башней сплетённых волос, разрешая говорить.

И сразу всё, кроме водоворота криков и смеха, отступило. Матери, перегибаясь, окликали дочерей, визжали малыши, топотали мальчишки, торопясь спуститься. Цветная толпа хлынула по узким лесенкам, разделяясь на множество рукавов, похожих на змей в расписных шкурах, и мостки опустели.

Онна, которая сперва ходила медленно, кланяясь и улыбаясь, теперь почти бегала, продираясь через весёлых людей, хватала за руки и плечи.

— Оннали? Не видели мою дочь? Мою Оннали?

Меру она потеряла в толпе. И, вырвавшись из объятий соседки, выскочила к свободному месту у очага, который утром сложили мужчины, развесив на столбах семейные знаки из птичьих перьев. Женщины, чьи знаки висели рядом, подвинулись, придерживая подолы с мисками, приглашая её присесть.

— Что ты мечешься, Онна? Наверное, твоя дочь выросла раньше, чем ты думала, и сидит за хижиной с молодым охотником…

Худая и высокая Тенья рассмеялась, держа над огнём ветку с кусками гриба:

— Присядь, поешь. И накорми мужа и сына. А дочку накормишь прутом, когда прибежит.

Онна огляделась. Не слушая, бросилась к стоящей Сельяли, которая вытаскивала из венка звенелки и оделяла ими маленьких девочек, тут же убегавших с подарком.

— Сель! Почему ты? Где моя Оннали? Ты её видела?

Девочка потупилась и отрицательно покачала головой, отступая. Онна с тоской в сердце увидела, как сложились её пальцы в охранный знак. И, дёргая головой в попытке всё усмотреть по сторонам, увидела охранные знаки кругом: кто-то держал пальцы в складке одежды, кто-то прятал руку за спину, а кто-то, шепча, складывал знак прямо на виду, загораживаясь. И все отводили глаза.

— Меру!

Она вела взгляд по вдруг ставшей слепой толпе, не видя глаз ближних, а дальние занимались своими делами — кормили детей, жарили еду, поправляли огонь в очагах и смеялись. Громко смеялись, чересчур громко. Слёзы плыли, превращая мир в месиво цветных пятен. И в неясном, слепом мире внезапно взгляд прямо на неё — яркий и острый. Онна замерла, будто споткнулась на бегу. Вождь Мененес, сидя в кресле на уложенной шкуре, ниспадавшей блестящими жёлтыми складками в чёрных кругах, смотрел на неё, не отрываясь. Уперев толстые руки в колени, чуть нагнулся, чтоб видеть лучше. И во взгляде — знание и удовольствие, кривившее рот еле заметной усмешкой.

«Нет… показалось… — Оннали не могла отвернуться, потому что всё прочее скользило перед глазами мокрой глиной, — он не может так… он ведь отец всем нам»…

Вождь отвернулся сам. Милостиво принял из рук присевшей Ладда-хи чашу с вином и, отхлебнув, откинулся на спинку кресла. Хлопнул в ладоши, призывая музыку.

Оставшись без опоры его взгляда, женщина покачнулась. Мир закружился, набирая обороты. Ей казалось: время скачет огромными прыжками, и день уже должен бы кончиться, и начаться другой, но на самом деле время не ушло дальше первого глотка вина у очагов. Кое-кто, усевшись, посматривал на Онну, и женщины подталкивали мужей локтями, показывая на неё, стоящую шатко посреди тех, кто переходил от очага к очагу, — разыскивая своих или неся угощение.

Когда шум вокруг слился для Онны в сплошной гул, она зашарила глазами по толпе, разыскивая мужа, а тот стоял совсем рядом, в неловко-нарпяженной позе. Поднимая глаза, медленно удивилась — не подходит, не берёт за руку. И поймала его взгляд, успела, как утром маленький Мерути. Читая отчаяние, тоску и вину, сделала шаг, протянула руку с неслышно зазвеневшими браслетами. Схватила его — вялую, послушную — и дёрнула к себе.

— Меру… Ты провожал нашу дочь утром?

Спрашивая, прижимала его руку к груди, чтобы он слышал, как прыгает её сердце, не желая принимать внезапно понятое.