Татуиро (Serpentes)

Хижина за спиной молчала маленькими привычными звуками, в жердях скрипел сверчок, пофыркивал мышелов, сидя под самой крышей на балке, и далеко, за стенами, слышался смутный говор людей, расходившихся по домам, редкие вскрики пьяных, и флейта иногда дудела свои ветреные слова.

Поворачиваясь и разводя руки, Акут начал речитатив Первой Ночи дождя:

— Как те, за облаками, не глядят на нас, так и мы не увидим никого. Как дождь, что сливается с водами реки, так и мы будем одним телом. Как травы, что спят под водой и пьют её во сне, так и мы напоим друг друга любовью…

Опустил руки и присмотрелся. Тихо подошел. Найя спала, укутавшись узорчатой тайкой, только пальцы белели на краю ткани, накинутой на голову. В тишине, наступившей после слов Акута, снова стало слышно сверчка и ещё тише — мягкие звуки, с которыми мышелов вылизывал свою шкуру.

Акут опустился на корточки и задумался, сев, как сидел обычно — с руками, свешенными между колен. Он впервые читал слова мужа. А она спит. Но Найя — необычная женщина. Да и боли мучили её. И от сонной травы ещё долго спать хочется. Но он муж и может лечь с ней. Должен!

— …Иди ко мне, чужая вчера и родная сегодня, — шепча речитатив дальше, он встал и пошёл в дальний угол, где из дыры в крыше сваливался на голые плечи холодный ветерок. Притащил туда старые шкуры, все, какие нашёл в завалах у стен, сверху насыпал охапками сухую траву, — всё хотел её выбросить, но мышелов любил спать, зарывшись, вот и пригодилась, сладкая запахом.

— … Иди и дай мне войти. Ляг на общее ложе, одно для двоих, пока дождь говорит в небе, пока за небом делят ложе Большие.

Циновка старая, но это хорошо, не будет царапать её нежные бедра и ноги. Акут не хотел стелить ту, с чёрными и красными узорами по краям, которую стелил для женщин, приходящих ночами. И есть ещё одно… Он подошел к дальней стене и оторвал с деревянных колышков шкуру горного волка. Она висела тут очень давно, стала привычной, как лес и река. Ночные женщины всегда были горячи, им хватало снятой с себя тайки, укрыться от ночной свежести.

Бросил шкуру на циновку и, наклонясь, провёл рукой по мягкому меху, серому и косматому. Отец когда-то ушёл к самым горам, и Акут помнил: каждый вечер мать шла на окраину деревни, к дальней тропе, стояла там, всматриваясь. Отец вернулся, когда мать растирала зерно в каменной зернотерке. Кинул на порог огромную шкуру и прошёл к колоде с родниковой водой, напился, черпая грязной ладонью. И мать, которая всегда ругала детей за то, что пачкают воду, уронила камень и подбежала. Села на корточки и обняла его вымазанные глиной колени.

Их нет, и сестра давным-давно ушла к мужу в деревню за рекой, а шкура вот она.

Он перевернул шкуру мехом вниз, чтоб мездра не царапала голых тел, откинул. И пошел за женой. Осторожно, чтоб не разбудить, приподнял Найю, понёс на ложе, путаясь в крае тайки. Она не проснулась, когда положил её на мягкое. Только вздохнула и поджала к животу ноги, мёрзла. Акут подержал в ладонях ледяные ступни. Подол тайки был влажен от вечернего мокрого воздуха. Мастер отстегнул деревянные шпильки, которые держали покрывало, и вытащил ткань из-под тела Найи. Настоящего холода не было, только ветерок из дыры бродил по хижине, но шкура волка их согреет. А он согреет свою жену.

Но вместо того, чтоб укрыть девушку, сидел рядом и смотрел. Лежит на боку, сжав кулаки и подобрав их к подбородку. Ночной свет, коснувшись плеча, провёл дорожку по боку к талии, поднялся на бедре, а потом побежал дальше по согнутой ноге до самой ступни. Небольшая грудь видна под рукой. За спиной её скомканная шкура громоздится, как горный хребет, и сама Найя похожа на оброненный стебель водяной лилеи с поникшим цветком на тонкой шее. Такая светлая, что Акуту пришлось напомнить себе о том, что — были мужчины и входили в неё. Мужчина-крыса делал это почти со скукой, а волк-изгой делал ей больно и наслаждался этим. Но главная боль была не телу, а сердцу и потому никуда не ушла.

Он протянул руку, провёл по плечу, боку, бедру вслед за ночным лучом. Вёл бы и дальше, чтоб согреть в ладони её ступни, но не мог уйти от бедра. Опустил руку к тёплому уже, мерно дышащему животу, касаясь пальцами маленького звериного треугольника входа. Замер. Она не просыпалась, и Акут спросил себя, а почему он боится её разбудить? Ведь сама согласилась быть с ним. Повел рукой выше, снова к плечу, — повернуть её на спину, чтоб видеть и касаться уже обеими руками.

Глядя на живот, на темный лесок, обрамляющий вход, коснулся грудей, подставленных ночному свету, и, чувствуя их, хотел ещё сказать из того, что положено говорить мужу, но не помнил, что там дальше. Потому просто погладил, раздвинул ей колени и так же тихо, как мышелов идёт вдоль стены, скрадывая добычу, возлёг меж её бедёр. И вошёл туда, куда должен идти муж, на которого жена смотрела поверх чаши с вином на празднике Большого Дождя.

Двинулся медленно, не веря, что всё случилось так, как виделось ему, когда стоял и смотрел на жердяную дверь, перевязанную веревками. И утонул в движении, всё убыстрявшемся, застонал, прикусывая губу, сжав её плечи. Его кожа была горячей, он прижимался и отрывался, чтоб снова притиснуть себя к её прохладе, и скоро там, где они сходились и расходились, капли пота защекотали его рёбра. Закрывал и снова открывал глаза, вспоминая о том, что утром заделает дыру и следующими ночами будет… ах да, можно… светильник… если… только если за-хо-чет… она… Найя… Найя-а-а-а!..

И, увидев, перед тем, как кругами тумана заволокло его взгляд, она проснулась и смотрит вверх, на его лицо непонимающими глазами, но одновременно чувствуя, что её бёдра движутся навстречу всё быстрее, сказал в полный голос, хрипло, а потом закричал:

— Найя… Найя-а-а!

Крик заглушил её голос, а руки мёртво держали худые плечи, пытавшиеся выскользнуть. Он кричал, откидывая назад голову, опускал лицо снова и смотрел на неё огромными, как у ночной совы глазами. И рот его, полный крика, был круглой чёрной дырой на невидимом лице.

Мяукнув, сорвался с балки мышелов и ускакал в закуток-кладовку. Сверчок смолк, и только на ложе, на которое лился бледный ночной свет, хрипло дышал мастер, и кричала, пытаясь выбраться из-под обмякшего тела, Найя.

— Подожди, я… — он заворочался, отодвигаясь. И вдруг выгнулся луком, откидывая голову, захрипел, беспорядочно поводя перед собой руками со скрюченными пальцами. Ноги свело судорогой, они, скрестившись, елозили по полу, сдирая кожу с суставов. И голосом без языка, который вдруг распух, затыкая рот разбухшей в воде деревяшкой, он пытался сказать ей, но одно только «ыыыы» доносилось в настороженной тишине.

Найя скользнула вдоль потного бока, стукнулась коленями о пол и поползла прочь. У стены, ударившись головой, села, подтянув ноги, выставила перед собой худые руки.

— Нет! Нет! Ннет!!! — кричала монотонно и всё громче.

И вдруг тишина кончилась, разбитая ударом грома.

— Нет! — с каждым её криком гром приближался и рвал ночное небо на части.

— Ннет!!! — молнии рассекали влажный воздух, и он пылал, оставаясь перед закрытыми от страха глазами людей в запертых домах.