Татуировка

— Отпусти ребят, — сказал он наконец и перекрестился.

— Но я обещал вместе с ними отметить завершение работы. Им завтра в Манеже предстоит собраться на публичный перформанс.

— Отпусти ребят, — повторил старый художник.

— Парни, вы свободны. Завтра после перформанса я с вами расплачусь.

Шолохов явно понял, что ничего хорошего от учителя не услышит. Ника тоже хотела выйти, чтобы не стать свидетельницей неприятной сцены, но Антон удержал ее, взяв за руку.

— Что, очень плохо? — спросил он старика поникшим голосом.

— Если бы! — В словах учителя Ника почувствовала горечь. — В том-то и ужас, ты — человек талантливый и сделать плохо не можешь.

— Что тогда вас задело? Тема, манера? Новые материалы?

— Ты сам-то понимаешь, что сотворил?

— Полагаю, что да.

— Ничего ты не понимаешь! — Старый художник произнес это с неожиданной страстью. — У нас, конечно, на дворе другая цивилизация. И эта твоя «тату» как раз ее знак. Ты гениально отразил дух сатанинской цивилизации. Я повторяю — гениально!

— Вам не понравилось, что я это сделал на коже?

— На живой коже. На живой человеческой коже. «Не понравилось» сюда не подходит. Меня это испугало. Честное слово, перекреститься хочется. — И он снова, во второй раз, перекрестился.

— Почему это плохо? — допытывался Антон. — Непривычно, согласен… Помните, когда иконоборцы…

— Да при чем тут иконоборцы! Ты использовал тела этих парней как… как мертвый материал, как глину, доску или холст — вот что плохо! Господь дал каждому человечьему телу частицу своего духа, а ты этот дух из тела изгнал. Чтобы написать на нем икону. Это тот самый случай, когда дьявол цитирует Библию. Все, я пошел. Ни на какие перформансы я не приду. Прощай.

Старик ушел, и они долго сидели молча.

— Врезал он мне, — рассмеялся наконец Антон. — Отменю-ка я завтрашнее действо.

— А может, не стоит? — испуганно спросила Ника. — Уже все газеты об этом написали. Он тоже мог ошибиться.

— Нет, девочка. У этого старика такое отличие: он не ошибается никогда. Ладно, сколько у тебя еще фотографий? .

— Я же заказала пять. Осталось четыре.

— Дай мне одну, остальные спрячь. Пленку тоже спрячь. Какое-то у меня после его слов появилось скверное предчувствие. Я пойду, вернусь к вечеру, посидим подумаем, что делать дальше. Может, завтра и полетим? Готова, девочка?

— Готова! — Она постаралась изобразить улыбку во все лицо, хотя продолжала не верить в происходящую сказку.

— Что, нимфеточка, тебя за хозяйку оставили? — спросил, войдя в квартиру Василий, и она поняла, что погибла.

Сразу после ухода Антона Ника села записать в дневник слова старого художника. Если уж ей выпадет счастье жить рядом со знаменитым человеком, то надо постараться сохранить его слова, дела и мысли. Надо стать ему незаменимой, как Анна Григорьевна для Достоевского или Гала для Сальвадора Дали. О Гала ей рассказал Антон, про семью Достоевских она когда-то прочитала сама. И уже несколько дней Ника, как только оставалась одна, сразу старательно бралась за записи.

Потом Ника решила смотаться в цирк. Уж было собралась, но передумала, потому что заявление об уходе можно ведь послать и телеграммой. Что она и сделала.

— Прошу предоставить мне месячный отпуск за свой счет по чрезвычайным семейным обстоятельствам, — диктовала она, и женщина на другом конце провода, услышав «Ника Самофракийская», ойкнула.

— А я про вас афишу видела!

Пустячок, как говорится, но приятно.

Ника представила, какой смерч поднимется в цирке, и ей стало одновременно и страшно, и весело. Правильно, что она решила не сжигать мосты. А, с другой стороны, если сказка будет иметь продолжение, то с этой секунды она своему цирку ничем не будет обязана. Просто пошлет из Парижа заявление об уходе. А можно и не посылать, просто позвонит смешному толстяку директору и все ему объяснит.

Послав телеграмму, она заглянула в холодильник — за соком или минеральной. И обнаружила, что все выпито сборищем — двенадцатью парнями, которые толклись в ожидании старика художника. Пить хотелось невыносимо, и она выбежала за соком. А на обратном пути ее ограбили дворовые подростки.

Если девочки мгновенно распознавали в Нике чужую, то пацанье часто принимало ее за сверстницу. В цирке время от времени она получала записки от школьников с предложением дружбы. А на улице у нее отнимали деньги.

Мальчишек было четверо. Троим — лет по четырнадцать-пятнадцать, одному — по виду десять, но как раз он-то и оказался старшим. К счастью, они еще были трезвыми и не успели нанюхаться или наглотаться таблеток. Компаний пьяных или обкуренных подростков она боялась больше, чем львов и тигров в собственном цирке.

— Эй, телочка, иди сюда! — окликнул ее тот, которого она приняла за десятилетнего.

Ника решила не играть «в девочку», а сразу поставить их на место. И для начала пройти, словно слова этого сопливца относились не к ней.

Пацаны стояли около входа в подвал, где, по-видимому, И тусовались. Один из тех троих, это были постарше, прыгнул вперед и встал перед ней, раскинув руки.

— Таможня «добро» не дает, — сказал он.

— А ну-ка убери грабли! — сказала она ему женским скандальным голосом.

Все это пацанье, кроме сопливца, было значительно выше ее. Но, с другой стороны, середина дня — не самое лучшее время для пакостей во дворе.

— Во дает! — обрадовался сопливец. Он решил, что она перед ними изображает взрослую. — Скажи еще что-нибудь, — попросил он вполне миролюбиво.

— Плати пошлину, пропустим, — предложил тот, что стоял перед ней. — Сдачу с сока получила? Давай сдачу. Матери скажешь, что потеряла. Поняла? Нам на курево надо.

Деньги у нее были в кошельке, а кошелек лежал в прозрачном полиэтиленовом мешочке рядом с коробкой сока. «Дам я им десятку, чтобы отстали», — решила Ника и ошиблась. Едва она раскрыла кошелек, как сопливец протянул клешню Я сгреб все бумажные деньги, которые в нем были.

— Ты чего, Пенис, мы же на курево! — испуганно проговорил преграждавший путь и отошел в сторону.

— Не понось, понял! Тебе на курево, а мне — поканифолить. — И сопливец подтолкнул ее в спину:

— Иди, Лялька! И тоже, смотри, не понось.

Все это было противно и глупо. Единственное, что могло утешить — она их видела в последний раз. Так сказать, оревуар, юные соотечественники! Да и бумажных денег в кошельке было семьдесят рублей.

У лифта Ника некстати встретилась со злобной теткой. Нет чтобы на несколько минут раньше, могла бы стать спасительницей.

— Узнаю твой адрес, все расскажу родителям! — пообещала тетка. — Совсем стыд потеряли, с детства по мужикам!