Татьяна, Васса, Акулина

Но сложилось у Вассы!

Сказочная купальская ночь. Мальчишек-табунщиков, как уже было сказано, спровадила посмотреть деревенское гулянье. Никого, кроме глядящего ей в рот сопляка, рядом, даже звезды не подсматривают: небо светлое. Пахнет сладким и горьким дымом от костров за околицей – запах, как у отцветшей черемухи. Пахнет сладкой ночной росой от травы, сладкими медовыми травами. Все сладкое.

Все влажное. Трава по босым ногам, ветви ивы по плечам. Тонкая нарядная рубаха с прошвой. Подол единственного сарафана – парадного сарафана, доставшегося от Марьяны.

Все колдовское. Знакомая поляна хорошо различима под светом двурогого месяца, но ночью поляна другая, словно наизнанку вывернулась, явила скрытое. Князь-злодей гнедой жеребец и она, Васса, та, что его покорит и объездит. Его царица, короче! Хозяйка ночная. Ясно все! Все светло и прозрачно, ссыпайте рубль серебром!

Васса дала жеребцу краюху хлеба: от обеда сберегла, посоленную. Конь пофыркал. Потянулся к лицу Вассы – не отшатнулась; потрогал губами хлеб, съел. Она погладила ладонью, еще пахнущей свежей коркой, белую звездочку на лбу злодея, потрепала его по шее. Чуть отступила, тихо уговаривая, быстро взнуздала, и лишь после наклонилась распутать передние ноги, стянутые веревкой, чтобы не особенно воображал о себе, не смог в этот момент убежать.

Повела гнедого шагом, быстрее, чтобы запрыгнуть почти на скаку. Малый рост ей не мешал, прыгала Васса высоко и ловко, не боялась, что не допрыгнет с первого раза и напугает жеребца. Пробежалась рядом, легко вскочила на спину злодея, без седла. Густая шерсть жеребца держала ее крепко, вопреки воле гнедого, не давала соскальзывать, пружинила.

Гнедой для начала прошелся по лугу. Деликатно, мелкой пташечкой, дескать, смотри, какой я кроткий и послушный, как бережно несу седока! Васса ничего ему не сказала, не погладила, не похвалила. Ждала. Через круг-другой он начал козлить – вскидывать и бить задом, вполсилы, но Васса была готова к тому. Пустила галопом, дала волю, а уж после принялась тихонько направлять.

Попытался сбросить – Васса держится, радуется, что он «горки» не строит, не бьет задом, тут же вставая на дыбы. Дернул злодей к толстым деревьям у края поля, но Васса маленькая, чуть-чуть наклонится и пролетает под ветвями без всякого ущерба. Опять она жеребца не оглаживает, не треплет по шее, не хвалит. За что хвалить? Но и не ругает. Поскакал, мучитель, галопом. Еще и еще немного. Утомился скандалить, понесся легкой воздушной рысью, терпит седока.

Светать начало. Брезжит не сумеречным купальским светом, а солнцем, что скоро родится: уже и третьи петухи пропели. Жеребец, злодей, себя увереннее чувствует, но и Васса тоже. Понемногу обвыклись, принялись уважать один другого, слушать и понимать. Васса коню шею погладит, злодей фыркнет, не то чтобы ласково, но снисходительно:

– Позволяю, – дескать, – сиди пока.

– Сейчас до ручья доберемся, там его успокою и обратно в поле отведу охолонуть, – думает Васса. – А может, не надо до ручья, чтобы потный не пил…

Волшебная ночь еще длится, презирая крики третьих петухов. Костры и огневые колеса, пущенные с холма, догорели, но их угольки все синеют; редкие парни с девками все еще купаются, а кто-то и цвет папоротника ищет – не найдет до сих пор. Ищут папоротник, но находят иное. Одна девка – позор и нежеланное дитя, зато другой повезет: свадьбу сыграет. А то, что ребеночек родится раньше положенного срока, – не беда, скажут, недоношенный ребеночек. Что такого? С первенцами это дело обычное, особенно когда родители жениха со свадьбой затягивают.

Правит Васса усталого жеребца к ручью в неглубоком овраге, уже лениво он идет, хоть и осторожно, вдоль колючих кустов. Сарафан бывший Маремьянин, укороченный маменькой, промок от росы и конского пота. Наврут потомки про сарафаны! В юбке ходила Васса, в юбке на широких проймах-лямках с рубахой под забив; сарафан – это праздничная одежка. Если бы могла, так бы этих беспамятных потомков словом приложила, но не услышат ведь, вот беда!

Наплюем, сотрем-забудем! Речь о чудесной ночи Ивана Купалы, где Васса оседлала, считай, угнанного дикого конька и почти его объездила. Подол парадного (бывшего Маремьянкиного) сарафана задрался выше некуда – до середины бедра Вассы, незагорелые коленки обнажились, перламутром сверкают. Наплевать, не видит никто. Коса у Вассы, хотя и туго затягивала, льняным жгутом перевязывала, – развилась, медью горит, переливается тяжелым металлом. Медь – это тяжелый металл? Подскажи, Менделеев! Не подскажет, мал еще. Или не родился вовсе?

Разговаривает с конем Васса, увещевает его, хвалит. Жеребец пофыркивает, мотает башкой вверх-вниз, соглашается: да, молодец я, правильно говоришь!

Тропинка у них среди кустов узенькая, однорядная. Но кому навстречу-то ехать?

Задурил тут жеребец, взвился на дыбы, заржал – Васса еле удержалась, потому как неожиданно.

– Да чего хоть ты, матушка моя? – удивилась Васса и тотчас поняла.

На дорожку из-за поворота, словно только что родилась из куста черной бузины, выступила красавица кобыла. Белая-серебряная, как луна, а на кобыле – седой-серебряный барин. Васса тотчас его узнала, хотя видела мельком пару раз, не больше.

У кобылы грива кокетливо и бестолково подстрижена, а у барина так же смешно подстрижена борода. Никогда Васса такой бороды не видала. Пусть и серебряной. Развернула она жеребца, сама удивилась, как ей удалось это сделать на узкой тропе, и рванула прочь, в поле. К табуну, к сопливому парнишке и ребятам, что уже давно вернулись, подглядев все, что можно подглядеть на «взрослом» гулянии, и в полудреме лежали в траве подле лошадей.

Не поняла Васса, почему испугалась встречного всадника; инстинкт, как у лисы или другого зверя лесного, а хоть и домашнего, сработал.

Тихонько Васса вернулась домой, улеглась в сенном сарае на дворе. Хорошо, что старшего братика не было еще, никто не услышит, что от нее пахнет не купальским костром, а конским потом. Бог не выдаст, свинья не съест! Если тятенька все же заметит и станет ругаться, то это лишь поздним утром. Рано ее не разбудят, законная праздничная ночь дарует льготы своим ревнителям и на следующее утро. Пусть бабка Анна приговаривает: «Спать или гулять – одно выбирать!» – но и бабка постарается утром не шуметь возле сарая.

Васса перед сном подумала о том, что барин, как обещал, даст ей рубль серебром: увидел же, что жеребца объездила. Хотела помечтать, на что она потратит этот рубль. А может, барин худое задумал: накажет ее, прикажет выпороть за то, что чужого дорогого коня взяла? Недолго испортить коню спину-то, тем более, девке неотесанной? Но додумать до конца не успела: уснула, как в ласковую летом Волгу нырнула. Прямо в нарядном Маремьянкином сарафане.

Отец на следующий день не ругался, ходил, задумчиво поглядывал на дочку. Маменька и вовсе в землю смотрела, лицо платком занавешивала.

– Плохо дело, – решила Васса, едва поплескав водой в непроснувшиеся глаза. Никак не хотели они открываться! Бывало, она и коров доит, и бабке Анне воду ведрами носит поутру, а глаза все спят.

Дело неважнецкое, если родители уже на другой день после купальского гуляния как не в себе. Вряд ли получили весть про рубль серебром за объездку жеребца – это была бы добрая новость! Из-за отлучки в ночное серчают? Но мальчишки ее не выдадут. Разве кто из деревенских увидал? Тоже сомнительно, чтобы так скоро наябедничали. У однодеревенцев дела, особенно по утрам, некогда утром сплетничать. Тут наверняка барский каприз всему причиной. Только каприз ждать не может до вечера, до окончания срочных дел. А что такое барский каприз в отношении Вассы? Барин к себе потребует, на баловство. Видать, приглянулась ему Васса на узкой тропиночке, на коне гнедом… А и наплевать, после сам замуж выдаст и приданым снабдит. Боялись мы его!