Татьянин день. Иван Шувалов

Чертоги светлые, блистание металлов Оставив, на поля спешит Елизавет; Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов, Туда, где ей Цейлон и в севере цветёт, Где хитрость мастерства, преодолев природу, Осенним дням даст весны прекрасный вид И принуждает вверх скакать высоко воду, Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит. Толь многи радости, толь разные утехи Не могут от тебя Парнасских гор закрыть. Тебе приятны коль Российских муз успехи, То можно из твоей любви к ним заключить. Ты, будучи в местах, где нежность обитает, Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды, Воспомяни, что мой покоя дух нс знает, Воспомяни моё реченье и труды: Меж стен и при огне лишь только обращаюсь; Отрада вся, когда о лете я пишу; О лете я пишу, а им не наслаждаюсь И радости в одном мечтании ищу. Однако лето мне с весною возвратится, Я оных красотой и в зиму наслаждусь, Когда мой дух твоим пригожством ободрится, Которое взнести я на Парнас потщусь.

В зеркалах, что были пред нею в виде огромного трельяжа, Елизавета поймала задумчивое выражение своего лица. Сие выражение, несомненно, было навеяно стихами и делало черты её лица как бы более утончёнными и прекрасными. И потому она не могла удержаться от того, чтобы ещё раз не сказать;

— Ах, как всё прекрасно — и эти стихи, и то, какие чувства вызвали они в моей душе. Ведь, коли признаться, я страсть как любила сама складывать песни. Ты помнишь, Мавра, мои художества?

— Как же не помнить, наша красавица матушка, — тут же подобострастно отозвалась Шувалова, — ежели все девки в Покровском селе да в Александровской слободе распевали твои песни! Да вот хотя бы такую.

И Мавра Егоровна, отойдя от зеркал на несколько шагов и взявшись за бока своей тучной, бесформенной фигуры, пропела:

В селе — селе Покровском Среди улицы большой Разыгралась-расплясалась Красна девица-душа — Авдотьюшка хороша. Разыгравшись, взговорила: «Вы, подруженьки мои! Поиграемте со мною, Поиграемте теперь: Я со радости — с веселья Поиграть с вами хочу. Приезжал ко мне детина Из Санктпитера сюда. Он меня, красну девицу, Подговаривал с собой, Серебром меня дарил. Он и золото сулил: «Поезжай со мной, Дуняша, Поезжай, — он говорил. — Подарю тебя парчою И на шею жемчугом; Ты в деревне здесь крестьянка, А там будешь госпожа: И во всём этом уборе Будешь вдвое пригожа!»

Тут и Елизавета поднялась на ноги и, как была полуодета, ещё без чулок и башмаков, вышла как бы на середину круга, приняв на себя роль ведущей:

Я сказала, что поеду, Да опомнилась опять: «Нет, сударик, не поеду, — Говорила я ему, — Я крестьянкою родилась, Так нельзя быть госпожой; Я в деревне жить привыкла А там надо привыкать! Я советую тебе Иметь равную себе, В вашем городе обычаи — Я слыхала ото всех: Вы всех любите словами, А на сердце никого. А у нас-то ведь в деревне Здесь прямая простота: Словом, мы кого полюбим — Тот и в сердце век у нас».

При последних словах Елизавета, точно лебедь белая, плавно подошла к Ванюше и, подав ему руку, закружила в танце. И закончила, обняв своего кавалера:

Вот чему я веселюся, Чему радуюсь теперь: Что осталась жить в деревне, А в обман нс отдалась!

«Господи Боже, как же восхитительна и грациозна в пляске её величество! — едва переведя дыхание, весь зардевшись, проговорил про себя Иван Шувалов. — А слова-то, слова — истинная поэзия. Право, я и не догадывался о том, что она сама — пиит. Но разве всем своим существом — таким восторженно-отзывчивым, таким открытым, так любящим всё прекрасное — не говорит она всем и каждому о несравненных качествах своей души? И право, разве сердце моё могло бы отозваться на другое, пусть самое распрекрасное и самое наивысшее по своему положению существо, если бы я не почувствовал в ней всю глубину её необыкновенного сердца. И теперь дать сей душе расцвесть, не позволить ей остыть, огрубеть или, что, несомненно, ужаснее, ожесточиться при её неслыханной власти — моя главная забота. Не затем ли моя собственная душа постоянно устремлялась к прекрасному, что всегда искала, ждала найти в сердце другого чистый и сладостный отзвук. И не затем же я стремился к тому, чтобы и другому, поверившему мне и полюбившему меня, принести счастье? Да-да, я ошибался, был неопытен и неискусен в жизни, меня старались завлечь ради собственной корысти и собственной, может даже мимолётной, утехи. Здесь же — иное. Здесь — пир и моей и её души».

— А что, — прервала его размышления Елизавета, — ты не знаешь, как — в стихах или в прозе — вознамерится сочинять свою трагедию господин Ломоносов?

— Смею заметить, что его проза по силе воздействия, по выражению чувств не уступает поэзии, — тут же ответил Шувалов.

— То верно, — согласилась с ним императрица. — Достаточно вспомнить его «Слово похвальное», с коим он выступил на торжественном собрании в Академии в прошлом годе. Сей оттиск, мне поднесённый, я храню по сей день. И не только потому, что «Слово» посвящено моей особе, но оно — достойное восхваление свершений моего великого родителя.

Сия речь Ломоносова была произнесена ноября двадцать шестого дня прошлого, 1749 года и произвела величайшее впечатление на собравшихся в зале Академии учёных и знатных особ императорского двора. Произнесённая в годовщину начала нового царствования, речь эта с первых слов поразила своим чувством.

«Естьли бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в которой под благословенною державою всемилостивейшая Государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном Ея на Всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного Ея Владычества и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющий именованием Елисаветы, коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось!»

Слог был выбран высокоторжественный, словно и сам оратор, и все слушающие его прониклись вдруг музыкою самых высоких сфер и с сей космической высоты обозревают необъятные просторы великой Российской державы.

Но нынешняя гордость — это и гордость предшествующего великого царствования. Ибо свершения нынешние, в том числе и торжество наук, — это продолжение подвига Петра Великого.

«Нет ни единого места в просвещённой Петром России, — провозглашал оратор, — где бы плодов своих не могли принести науки, нет ни единого человека, который бы не мог себе ожидать от них пользы».

— Сие «Слово похвальное», — сказал Шувалов, — связывает воедино два царствования, коим надлежит в истории российской оставить самый великий след. И те, кто живёт теперь на земле, непременно должны знать и гордиться деяниями пращуров. А для этого следует тем, кто родился ещё во временах Петровых, собрать всё, что составляет нетленную память отца вашего и отца всего нашего народа — Великого Петра.

— Писать его историю? — догадалась Елизавета. — Так кому ж сие по плечу?

— Осмелюсь назвать имя истинного учёного и пытливого мужа. То, ваше величество, господин Ломоносов, — твёрдо произнёс Иван Шувалов. — Вы повелели ему сочинить трагедию, в чём не ошиблись. Полагаю, что и другое ваше высочайшее повеление — начать составление всей истории российской, даже с самых древнейших её времён, — он способен исполнить с большим вдохновением и прилежанием.

Императрица была уже полностью одета. Она опять внимательно оглядела себя во все зеркала и отошла от туалетного стола.

— В твоих, Ванюша, словах есть резон. — Её большие глаза излучали зеленовато-голубой свет. — Надо бы его пригласить. Но когда? Теперь я не тем занята — у меня на уме маскарад. Вот к зиме ближе, когда возвратимся в столицу...

— А ежели бы прямо в завтрашний день? — неожиданно спросил императрицу Шувалов. — Скажем, ближе ко второй половине дня ваше величество соизволили бы принять господина Ломоносова.

— Завтра? Но его надо о том уведомить. Говорил же ты нынче с Кирилой Разумовским, он над ним президент. Вот бы и повелеть ему доставить сюда, в Царское, означенного профессора.

Румянец залил щёки Шувалова — так он обрадовался только что услышанным словам.

— Я, ваше величество, словно прочитал ваши благосклонные мысли и осмелился повелеть графу от вашего всемилостивейшего имени назначить рандеву господину Ломоносову завтра, после полудня, — сказал и приложил свою руку к сердцу, то ли принося извинения за свой поступок, то ли подтверждая то, что его душа и её — одно целое.