Татьянин день

...а я рада, я хочу знать, я должна знать все про человеческую подлость. И теперь я знаю, что своих профессиональных стукачей под кличками они не разоблачают, и с ними очных ставок быть не может, прибудут стукачи-непрофессионалы, которые за столом пили, ели, а возвратясь домой, писали доносы...

– Жаль, что умер Берсенев, он-то был настоящим царедворцем, он мог бы многое высветить - и кто вас не выпустил в Югославию, и кто лишил ордена, кто заставил вызвать из Вены на репетиции. Какие же все-таки у вас в искусстве и в литературе говнюки...

Рублев смутился.

...надо быть очень внимательной, чтобы не пропустить сказанное Рублевым между строк, недосказанное... умер Берсенев, он ведь совсем не старый...

– Не говоря уже о том, что до них не доберешься!.. Больны!.. Великие!..

...а как же мой Собольщиков-Самарин, если бы ему дали говорить, он ведь меня бы сравнил с Божьей матерью... что происходит с нашим поколением... откуда мы такие...

Жара спала. Легче. Приступы реже.

Рублев в упор спрашивает:

– Могли бы вы где-то на встрече Нового года поднять тост за всех, кто погибает в Сибири?

Я смутилась, прошептала:

– Могла.

– Где?

– Везде. Я всегда в эту ночь поднимала тост за тех, кто погибает в лагерях.

– А конкретно не могли бы вы припомнить о таком тосте на встрече Нового года под Веной, в Бадене в особняке маршала Конева?

...помню...

Отвечаю:

– Нет!

– Но могли бы в присутствии всего генералитета сказать его?

– Могла бы, не на весь зал, но соседям могла.

– Ну и характер же у вас, к нему еще и язык, и непокорность! Почему вы не слушались Горбатова, десять лет он старался сделать вас другой.

– Вы хотите, чтобы я была похожей на него, на них?

Молчит.

– Ну хотя бы на очных ставках не восстанавливайте сразу против себя.

Молчу.

– Так вот виновник торжества умирает в больнице в двадцать девять лет, это он написал об этом тосте, прямо там же в Бадене, и очная ставка с ним невозможна, а именно он необходим для этого протокола, это из-за него я мучаю вас здесь: он вот-вот должен был выписаться из больницы, но сегодня я говорил с главным врачом, и врач сказал, что он никогда уже из больницы не выйдет, и теперь я должен добиваться встречи со свидетелями, а свидетели - ваши поклонники, тогда генералы Желтов и Якубов-ский - Якубовский теперь маршал, на них-то у меня вся надежда, потому что они не признаются, что слышали тост, и не донесли, а тот подонок-жид в больнице, с наглым уродливым лицом, взял еще и псевдоним - и теперь он мой однофамилец. Вы помните такого Жоржа Рублева?

Я ахнула: это же я, я сама уговорила пригласить его и его соавтора Мишу на встречу Нового года; это же я сама пригласила их ехать со мной в машине, которую мне прислал маршал Конев, из Праги в Вену; это же я сама попросила маршала положить его в генеральский госпиталь, когда он в нашей катастрофе под Веной разбил себе лицо, так вот, значит, откуда протокол, составленный Соколовым о "кипучей и могучей", - это же я пригласила его с Мишей домой, по их просьбе, они принесли песни, написанные для моего исполнения; это же он выгуливал собаку Тамары Макаровой в Праге, афишировал дружбу с ней, а потом о ней сплетничал!

– А Миша Вершинин?

– Миша - порядочный человек и тоже сидит, и тоже по доносу Рублева.

Ну почему я опять доверяю этому Рублеву, у нас складываются почти человеческие отношения, верю ему, я верю, что он хочет вытащить меня отсюда, а если все опять не так... у него доброе лицо, довольно симпатичное, теплые глаза, не мог такой человек бить ремнем или мокрым жгутом по лицу, по глазам. Не мог.

– Поздравляю! Сегодня добрался до "высших", и оба, и Желтов, и Якубовский, сказали, не сговариваясь, что такого тоста от вас не слышали и что вы от них целый вечер не отходили. Теперь готовьтесь к очной ставке: вы снимались в картине "Сказка о царе Салтане", на которой вас и арестовали, у вас был директор фильма Колодный Осип Григорьевич, незадолго до ареста вы снимали какую-то сцену на студии Довженко в Киеве, и ваш вечный поклонник, Луков, будучи худруком объединения, в котором числилась ваша "Сказка о царе Салтане", задумал посмотреть снятый материал и прибыл в Киев, прихватив с собой директора студии, так было?

– Да.

– Они были целую смену на съемке, а потом все решили пойти в кафе на Прорезной, в том числе и Колодный, и в этом кафе вы сказали: "Все коммунисты лживые и нечестные люди".

– Нет, я не помню такого протокола, там стоит моя подпись?

– Да.

– Я могла его подписать только в беспамятстве, я же понимала, где я нахожусь.

– Колодный подтверждает свои показания, и поэтому должна состояться очная ставка, наверное, это будет завтра во второй половине дня.

Щелчок ключа.

– На допрос.

Вводят. Рублев и прокурор в мундирах. Рублеву очень идет мундир, он весел. Прокурор, как всегда, спокоен. Сажусь на свой арестантский стул у двери и вижу Колодного...

...какая невероятная сила - совесть, даже у подлеца... внешне он такой же, но внутри у него буря, он тонет, он вне себя, глаз на меня не поднимает, не поздоровался, как-то вдавился в кресло, стал маленьким, сутулым, без кровинки в лице, руки дрожат, жалкий, скрюченный старичишка... если бы люди знали, как придется расплачиваться за доносы, не писали бы их...

Я до удивления спокойна, видимо, от отвращения к Колодному. Прокурор обратился ко мне:

– Вы узнаете человека перед вами?

– С трудом, я думаю, что если бы этого человека привести в чувство, то, наверное, он стал бы похожим на моего директора фильма "Сказка о царе Салтане".

Рублев метнул на меня огненный взгляд, у прокурора про-мелькнула подкожная улыбка.

– Товарищ Колодный утверждает, что в Киеве, в кафе на Прорезной улице, вы ругали коммунистов, называя их лживыми и нечестными людьми. Было это?

– Нет. Вся студия знала о моих пикировках с Луковым, и когда Луков в очередной раз сказал что-то грубое и личное, я опять с ним начала ссориться, и если я что-то и сказала, это могло относиться только к Лукову.

– Как, по-вашему, товарищ Колодный, почему же Луков тоже утверждает, что если такой разговор и был, то он мог касаться только лично его, Лукова.

– Нет, это было не так, она сказала вообще про коммуни-стов! А скажите, Иван Федорович и товарищ прокурор, если бы при вас сказали такое про коммунистов, вы бы не написали об этом куда следует?

– Несомненно! Вы правы, конечно, написали бы, но не считаете ли вы, что если слова эти даже и были сказаны, то шесть лет тюрьмы за них - достаточно?

Колодный охрип.

– Но я, как коммунист, не могу отказаться от своих слов, тем более что они действительно были сказаны.

Эта мука невыносима, Колодный в таком состоянии, его вот-вот вырвет.

– Я прошу прервать очную ставку, мне плохо с сердцем.

Меня увели. Почти тут же снова на допрос. Рублев так же весел.