Тауэр, зоопарк и черепаха

Раздалось хлопанье крыльев, и зелено-персиковая птичка вернулась на свой насест. Преподобный Септимус Дрю посмотрел на часы, поднялся и отряхнул одежду. Когда капеллан открыл дверь птичника, бифитер повернул голову и спросил:

— Так чья же пуля засела в стойке?

Святой отец остановился и посмотрел на него.

— Не знаю. Я все выдумал по ходу рассказа. Я просто старался тебя развеселить, — ответил он, и на старинной винтовой лестнице зазвучало эхо шагов его больших ног.

Когда Геба Джонс опустила железный ставень, подавая сигнал к священному одиннадцатичасовому перекусу, пустой желудок испуганно сжался. Уже не первую неделю она подумывала о том, чтобы приносить с собой еду и заглушать раскаты грома, прокатывающиеся под блузкой в разгар утра. Однако каждый раз отметала от себя эту мысль: это было бы слишком жестоко по отношению к подруге, чьи поразительные объемы не позволяли находить спасение от стресса в ящике иллюзиониста. Обрекая себя на очередное порезанное яблочко, она стерла пыль, осевшую на коробке с прахом. Валери Дженнингс подошла с чашкой на блюдце, от которой тянулся отчетливый аромат бергамота и цитруса «Леди Грей», и с тарелкой, на которой возвышалась целая гора домашнего печенья с сухофруктами, угрожавшая оползнем. Вдоволь наглядевшись на выпечку, Геба Джонс перевела взгляд на коллегу, которая вернулась за свой стол. Она и себе налила нормального чаю, более того, в руке у нее было печенье из такой же высокой горки. Геба Джонс еще раз поглядела на Валери Дженнингс и заметила, что на ней больше нет косметики. Тогда она перевела взгляд на ноги коллеги и увидела, что та снова пришла в черных туфлях на плоской подошве.

Геба Джонс старалась не называть имени покрытого татуировками билетного контролера, поскольку дни шли, а от него не было ни слуху ни духу. Поначалу она разделяла оптимизм Валери Дженнингс, и каждый раз, когда звенел швейцарский коровий колокольчик, женщины переглядывались в молчаливой надежде, что это он. Но постепенно в контору вползло черное облако отчаяния и повисло над Валери Дженнингс как результат многочисленных разочарований. Она начала подходить к прилавку с такой неохотой, что Геба Джонс старалась как можно чаще брать посетителей на себя.

— Отличное печенье, — похвалила Геба Джонс.

— Спасибо.

— Уже решила, как потратишь премию владельца сейфа?

Валери Дженнингс посмотрела на чек, придавленный статуэткой «Оскара», который выписал ей Нильс Рейнкинг, когда пришел забирать сейф.

— Честно говоря, я еще не подумала, — ответила она.

Когда одиннадцатичасовой перерыв закончился, Геба Джонс предложила сыграть в морской бой, чтобы скоротать утро, и протянула Валери Дженнингс листок с двумя уже расчерченными полями, не оставляя ей возможности отказаться. К обеденному перерыву она поняла, что совершила невозможное и только что пустила ко дну весь флот коллеги. Тогда она принесла ей коробку с театральными бородами. Но даже неожиданно нашедшаяся борода Авраама Линкольна — ее любимая — не соблазнила Валери Дженнингс.

Не зная, чем еще ее подбодрить, Геба Джонс посмотрела на часы и встала, собираясь на встречу с Томом Коттоном. Когда она уже стояла, застегивая пальто, зазвонил телефон. Она обернулась в надежде, что Валери Дженнингс подойдет и она не опоздает в кафе, но оказалось, что ее коллега удаляется по проходу между полками со скрипичный футляром в руках. Она вздохнула и сама подошла к телефону.

— Миссис Джонс? — прозвучал голос.

— Да, я.

— Говорит Сандра Белл. Это вы звонили по поводу ящичка из гранатового дерева.

Геба Джонс снова села.

— Неужели вам удалось разыскать номер владельца? — спросила она, теребя телефонный шнур.

— Удалось, но, к сожалению, я так и не дозвонилась. Может быть, он куда-то уехал. Хотите, я вам дам номер, чтобы вы сами дозванивались? Адрес, кстати, у меня тоже есть.

Повесив трубку, Геба Джонс положила ящичек с прахом в свою сумку и написала записку Валери Дженнингс, сообщая, куда отправилась. Слегка сутулясь под тяжестью потери сына и мужа, она дошла до станции метро и даже умудрилась найти в вагоне свободное место. Она всю дорогу сидела, вцепившись в сумку, и надеялась, что наконец-то сможет воссоединить потерянную урну с ее владельцем.

В итоге она отыскала дом, выстроенный в пятидесятые года, чтобы закрыть дыру, оставленную немецкими бомбардировщиками в сплошном ряде викторианских домов. Открыв железные ворота, она поглядела на ряды нарциссов вдоль дорожки и подумала, цветут ли те, что она посадила на крыше Соляной башни. Она протянула руку в перчатке и нажала на кнопку звонка, чувствуя, как холодный воздух обволакивает ноги. Дверь все не открывали, поэтому она приставила ладони к оконному стеклу и заглянула в дом. Там, сидя в кресле перед телевизором, спал пожилой мужчина. Она осторожно постучала по раме окна, отчего хозяин вздрогнул. Он поглядел на нее, и она слабо улыбнулась. Поднявшись на ноги, он побрел открывать дверь.

— Чем могу служить? — спросил Реджинальд Перкинс, чьи тонкие губы оказались чуть выше уровня дверной цепочки.

Геба Джонс посмотрела на старика, мечтая, чтобы он оказался тем самым хозяином.

— Меня зовут миссис Джонс, я работаю в бюро находок Лондонского метрополитена. К нам попала урна с прахом, на которой есть пластина с именем Клементины Перкинс. Я хотела узнать, не ваша ли это.

Он молчал так долго, что Геба Джонс усомнилась, услышал ли он ее вообще. Одинокая слезинка засверкала за мутными стеклами очков.

— Вы нашли ее? — наконец выдавил он.

Пока Геба Джонс расстегивала молнию на сумке, Реджинальд Перкинс возился с цепочкой, открывая дверь. Протянув руки, трепещущие, словно воробьи, он взял шкатулку и поднес к губам, которым больше было некого целовать.

Пока он заваривал в кухне чай, Геба Джонс дожидалась, сидя на диване и радуясь теплу газового камина. Гостиная этого дома все десятилетия благополучно закрывала глаза на новые веяния в декораторской моде, сохранив те же скромные обои, какие были наклеены с самого начала. На каминной полке стояла старая черно-белая фотография юной пары — только-только от алтаря, на церковном крыльце; оба сияли улыбками, уверенные в бессмертии своей небывалой любви.

Геба Джонс поискала в комнате следы присутствия Клементины: на стене висела в рамочке вышитая ваза с цветами; в фарфоровой пепельнице лежала розовая пуговица, которую она так и не собралась пришить; на подставке для стакана, которой пользовались теперь скорбящие родственники, значились ее инициалы.

Передавая Гебе Джонс чашку, Реджинальд Перкинс опустил в кресло костлявое тело, положил руки на подлокотники и принялся рассказывать историю удивительного путешествия Клементины Перкинс.

Они познакомились еще детьми, когда после войны стояли в очереди, чтобы отоварить сахарные карточки. Их матери подружились на почве непредвиденных трудностей, связанных с неожиданным возвращением домой мужей. Дети вместе играли, пока матери рассказывали друг другу о том, как приживается в доме чужак, которого дети, давным-давно его позабывшие, вынуждены теперь называть папой.

Через год матери потеряли друг друга из виду, когда семья Перкинсов переехала. Однако одного расстояния было недостаточно, чтобы оборвать дружбу, завязавшуюся между их отпрысками. Не в силах ждать, полагаясь на почтовую службу, подростки слали друг другу письма через молочника. Тот сам только что женился и хорошо понимал страдания тех, кто болен любовью. Какое-то время все шло хорошо, пока молочник не начал путать письма, отданные ему влюбленными, с записками других клиентов. Уже скоро домохозяйки на несколько миль вокруг проклинали тупоголового молочника, который оставлял на их крыльце листы с многословными излияниями страсти заодно с неверным заказом, тогда как влюбленные силились понять, какой романтический подтекст скрывается за просьбой доставить еще одну бутылку молока.

Свадьбу устроили скромную, к концу года Клементина Перкинс уже была беременна. Потом родилось еще двое детей, и они вели вполне счастливую жизнь в своем зеленом районе. Потом они оба рано вышли на пенсию, чтобы проводить побольше времени вместе, и самой большой радостью для них стали дневные экскурсии по историческим местам Англии. По мере того как они старели, Реджинальд Перкинс все больше боялся предстоящей разлуки с женой, он смотрел из окна гостиной, как она возится в саду, и думал, что же хуже: умереть первым или вторым.