Таврический сад

— По коням!

Сначала мы сражались деревянными саблями, а потом нашли где-то толстую проволоку и стали делать шпаги из нее. Получался отличный звон мечей во время боя.

И вот однажды мы сидели на дровах и гнули себе новые шпаги. Самое трудное было сделать красивую рукоятку, эфес. Матвей гнул прямо руками, только самый кончик, острие загнул, как мы, плоскогубцами. Все загибали кончики, чтобы не было больно, если попадешь, один только Мишка Фортунатов ничего не загибал, а, наоборот, затачивал напильником.

— Уж если попаду, то не откажешься, — говорил он. — Не будешь спорить, что не убит.

Вот он какой был отчаянный. Не боялся сражаться острой шпагой. Я бы тоже не побоялся с ним сразиться, но это же совсем другое дело. Тут можно и защищаться и нападать, ну а если он в тебя ткнет, то и что? Поцарапает до крови, только и всего. Совсем другое дело — самому сражаться острой шпагой. Я бы, наверно, только и думал, как бы мне не задеть кого, не поранить — страшное дело. По-моему, острой шпагой можно только защищаться, ни на что другое она не годится, во всяком случае для меня. Нет, до Мишки мне было далеко, и, конечно, никогда не стать таким отъявленным героем, как он. Наверное, и другие так думали, я в этом уверен.

И вот он, Мишка, железный человек, он тоже не был самым главным. Страшно подумать, но так оно и было — он тоже кому-то подчинялся. Потому что, как раз когда он кончил точить, во двор вошел сам Сморыга в своей натянутой кепке, дымя из-под носа окурком, и сказал, даже не очень громко:

— Эй вы, одна нога здесь, другая там. Скачи все сюда.

Наверное, мы бы не пошли, не подчинились. Матвей, например, дернулся, но оглянулся на Мишку и сел на место. А Мишка помолчал, будто думал, потом положил шпагу и напильник и медленно пошел к Сморыге. Он медленно шел и смотрел куда-то в сторону, будто сам по себе, но на последних шагах не то побежал, не то прыгнул. В общем, заторопился. Это было так позорно, просто до слез.

Мы тоже подошли вместе с ним.

Сморыга нас оглядел, потом пересчитал: «Раз, два, три, четыре… Ты, ты, ты и ты, марш за мной» — и пошел.

— Куда это? — спросил Мишка.

— В тридцать восьмой, понял? Бердяй зовет, понял?

И погасил свой окурок о Мишкину шапку.

А Мишка ничего.

Вот что за тип был этот Сморыга.

ГЛАВА 6 МУЗЫКА

Теперь у Бердяя в комнате уже стояли стол, два разных стула и пружинный матрас, правда, голый еще, без кровати. На матрасе, потирая коленки, сидел неизвестный старикан. Ну и нос у него был, просто незабываемый, как пикирующий самолет с крыльями.

— Заходите, ребята, — сказал Бердяй. — Садитесь. Как успехи в учебе? Это вот мой новый знакомый музыкант и дирижер, пришел к нам за помощью.

Музыкант и дирижер поклонился нам и сказал не вставая:

— Дети, слушаете ли вы радио?

— Слушаем, — ответили мы. — Конечно.

— А если играет музыка, ведь и тогда тоже, наверное, слушаете?

— Конечно, слушаем. А что? Не выключать же.

— Вот видите. Я так и думал. — Тут он подмигнул и спросил: — Ну и как? Незабываемые образы? Сладкие звуки? Чудные мгновения? Все это есть? Мой час настал, и вот я умираю?.. Фигаро здесь, Фигаро там?..

Мы тоже начали подмигивать друг другу и ухмыляться, кто-то пропел: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…»

— Ну, что я тебе говорил? — сказал Бердяй. — Золотые ребята. Для меня в огонь и в воду.

Дирижер кивнул ему, хлопнул коленками и снова заговорил, теперь уже без всякого подмигивания:

— Так вот, золотые мои ребята, пока мы тут с вами каждый день наслаждаемся музыкой, то да се, некоторые люди, а именно деревенские колхозники, без радио гидами ничего не слышат, кроме балалайки или, скажем, пения птиц. Это те люди, которые нас кормят, поят и одевают своим героическим трудом на полях и пастбищах страны, и мы не можем мириться, мы обязаны прийти им на помощь.

Бердяй ахнул, а кто-то тихо сказал: «Да мы не умеем». Но дирижер так посмотрел — просто застрелил взглядом.

— Я не говорю о вас. Мой оркестр, заслуженный коллектив аэсесер, уже выехал в не столь отдаленные районы, и теперь дело за малым пустяком: нужно доставить туда же инструменты. Но кто погрузит их на машину? Кто, я вас спрашиваю. Может быть, эти грузчики, которые грубыми руками переломают даже трактор, не то что предметы искусства? Или я сам, кому медицина запретила поднимать тяжести свыше одного килограмма? Нет, здесь нужен тонкий и чуткий подход людей, любящих музыку. Таких, как вы. Поэтому я хочу спросить: согласны вы или нет помочь в таком деле?

— Согласны! Меня возьмите, меня! Можно, я! — закричали все. Я тоже кричал, хоть не было никакой надежды. Я был уверен, что меня не возьмут. Сколько раз так бывало — всех берут, а меня нет.

Дирижер начал отбирать ребят пальцем, а я изо всех сил делал тонкое и чуткое лицо, так что даже щеки заболели.

— А ты почему морщишься? — спросил он меня. — Иди не хочешь?

— Хочу, конечно, хочу! — завопил я, и лицо у меня стало обыкновенным, никакой чуткости.

— Вот и хорошо, — сказал дирижер. — Ты понесешь аккордеон. Значит, сколько нас? Четырнадцать человек. Прекрасно. Приходите завтра в одиннадцать часов к кинотеатру «Гром». А ты, мальчик, не приходи, — ткнул он пальцем в Сморыгу. — По своему виду ты очень далек от музыки.

— В гробу я видал вашу музыку, — сказал Сморыга и сплюнул.

— Что?! Ты, я вижу, настоящий грубиян. Нет-нет, ни в коем случае не приходи.

— Ответишь еще за грубияна! — крикнул Сморыга.

— Спокойно, спокойно, — сказал Бердяй. — Сморыга, ша. Дало башлевое, сиди тихо. Или лучше погуляй-ка по улице, проветрись.

Сморыга снял кепку, потом опять надвинул ее до красного рубца на лбу (у него от кепки всегда был рубец, — наверно, на всю жизнь) и ушел, трахнув дверь головой, руки в карманы. Когда мы вышли, его уже не было.

Следующий день был воскресенье и почти настоящая весна. Таврический сад закрыли на просушку, мы шли рядом, а он мелькал за оградой весь черный — деревья, кусты и лужи, черные и блестящие, словно из нефти. Вдоль ограды остался еще снег, он был тоже черный и зубчатый. Зубцы торчали в сторону солнца. Еще вчера все здесь было не так, а завтра тоже будет не так, только дома улицы и провода кругом ничуть не менялись, а сад менялся каждый раз, он из них из всех был единственный живой, рос очень быстро каждый день, и мне до смерти нравилось идти рядом с ним и рассматривать. В одном месте вокруг теплого люка даже выросла уже зеленая трава — самая первая трава во всем городе.

— Чур, не я несу флейту! — ни с того ни с сего заорал Матвей. Я даже вздрогнул.

— Чур, не я! Чур, не я!

— Чур, ты несешь рояль! — крикнул ему Мишка.

— А я аккордеон!

— Патефон!

— Первую скрипку!

— А ты что?

— Я — ноты, пюпитры и левую палочку от барабана, — сострил Толик. Уж кто-кто, а он разбирался в музыке, знал, что выбирать.

В «Громе» шла «Сильва», и дирижер ждал нас под афишами. На афишах двое тянулись друг к другу зелеными губами.

«Кому это может быть интересно?» — подумал я.