Таврия

Валерик понравился криничанам.

— Какой хорошенький мальчик, — сказала Ганна Лавренко при встрече. — Жаль только, что загорел сильно, почернел, как цыганенок. А может, ты и в самом деле цыганенок?

Валерик вспыхнул.

— Он агрономчик, — объяснил Данько, считая, что тем самым возвеличивает друга. — Видите, кокарда? Он в агрономической школе учился… Пол-«Кобзаря» на память знает!..

— Девчата, гляньте! — воскликнула вдруг младшая Лисовская. — Кого-то бьют!

Драка происходила неподалеку, за орловскими куренями, люди со всех сторон уже сбегались туда. Побежали на шум и криничане.

На берегу, у самой воды, ватага разъяренных сезонников-киевлян жестоко избивала пожилого сутуловатого крестьянина, своего атамана, который якобы продал их сегодня за магарыч, пропил с нанимателями в трактире. Никто не заступался за предателя-вожака. Наоборот, некоторые из толпы, в том числе и Сердюки, выкриками подзуживали парней, чинивших расправу. Валерик тоже считал, что односельчане карают вожака по заслугам, но сама по себе сцена вызывала у него ужас и отвращение. Тяжело было смотреть, как его топтали в песке, как он отползал к воде на четвереньках, помятый, окровавленный, еще как бы не веря, что его отпустили живым, оглядываясь на своих преследователей затравленным, одичало-виноватым взглядом. Дотянувшись до воды, он припал к ней и стал жадно, по-собачьи хлебать.

— Вот, дядя Нестор, смотрите… Не пропейте нас, — обратилась Ганна Лавренко к Цымбалу, когда они возвращались к своим шалашам. Нестор, неожиданно обидевшись, ответил бранью на ее неуклюжую шутку, за которой чувствовалось и серьезное предупреждение.

Солнце закатилось, но было еще светло. По всему берегу сновали люди, встревоженно гудели толпы сезонников. Еще с полудня среди них то в одном, то в другом месте стали появляться днепровские матросы, грузчики и какие-то энергичные просмоленные юноши в кепках, призывая батраков держаться дружнее, противопоставить нанимателям свою силу. Их призывы еще больше подогревали общее возбуждение, царившее в толпах сезонных рабочих. Было от чего волноваться: совсем ничтожные цены выставили наниматели в этот первый день ярмарки.

— Круговой сговор у них! — звучали возмущенные голоса. — Пользуются тем, что нас много пришло, за бесценок хотят набрать!..

— Проучить их надо, людоедов! Они против нас сговаривается, а мы разве не можем против них?!

Грозное дыхание батрацкого берега постепенно докатывалось и наверх, к конторам нанимателей. По берегу стали все чаще расхаживать мобилизованные на время ярмарки сотские с бляхами на груди. Им было приказано выявлять и по возможности вылавливать «подстрекателей», но они возвращались наверх ни с чем, насупленные, уверяя, что подстрекателей найти невозможно, потому что их покрывает весь берег.

С заходом солнца пронеслась по шалашам весть о том, что на лесной пристани собирается совет атаманов Каховки. Кто созывает его, было неизвестно, но всем батрацким вожакам предлагалось немедленно явиться на сбор, где они смогут посоветоваться и сообща решить, как им держаться на ярмарке завтра.

Это было уже нечто новое, неслыханное для Каховской ярмарки.

Нестор Цымбал вначале даже немного растерялся: идти или не идти на совет? Никогда еще ему не приходилось принимать участие в таких важных (и, надо думать, опасных) сходках. Что из этого выйдет и кто все это затеял? Фабричные и грузчики с пристани поговаривали, что сходка будет иметь для сезонников немалое значение, что там якобы должна выступить с речью какая-то учительница из Херсона, как говорят, правдистка. Что это за правдисты и какая у них вера? Стоять за правду? Неужели есть еще где-то на свете люди, которые могут сочувствовать простому народу, думать о каких-то несчастных криничанах? Неужели действительно кому-то не безразлично, за какую цену Цымбал со своими впряжется в сезонное ярмо?

Сомнения обступили Нестора. Когда защищают имущих — это понятно, это выгодно, а кому какая выгода от криничан, чтобы вдруг, ни с того ни с сего брать их под защиту?

Мокеич уже собрался идти и ждал только Нестора, а тот все еще мялся, застряв в своем шалаше, разыскивая среда торб вчерашний день. Девушки взволнованно подгоняли его, требовали, чтобы шел, если зовут.

— Мокеич идет, другие атаманы идут, и хлопцы наши где-то там, на пристани… Чего же вам бояться? — горячо подбадривала вожака Вустя. — Чем вы у нас хуже других? Ну, довольно вам стоять тут на карачках, светить заплатами на весь Днепр!

— Погоди, Вустя, дай подумать…

— Дорогой подумаете, а не в курене! Вылазьте, а не то вытащим…

Цымбал вылез, почесал за ухом.

— Давай, давай, — весело подгонял его Мокеич. — Без тебя схода не начнем.

Девушки, перемигнувшись, подхватили своего атамана под руки, шутливо толкнули его вперед:

— Идите! Не отвиливайте… Вас вон Мокеич ждет!

Несколько молодых матросов, проходивших в это время мимо криничанского куреня, тесной группой остановились поблизости, наблюдая с веселым любопытством, как девушки воюют со своим атаманом, выталкивая его на сход.

— Так его, девчата, так, поддайте старику паров! — смеясь, подзуживал девушек приземистый лобастый матросик в бескозырке. — Пусть идет и постоит за свои интерес! Не дрейфь, атаман, ложись на курс, мы поддержим! — И, повернувшись к товарищу, который стоял рядом, с гармонью через плечо, матросик добавил. — Ударь, Леня, марш атаманам, чтоб с притопом пошли!

Вустя не отрываясь смотрела на матроса, которого только что назвали Леней. Какой богатырь! Стоит среди товарищей, как красавец дуб среди маленьких дубков… Как будто уже видела его где-то, как будто уже давно ждала этой улыбки, этого юношеского задумчивого взгляда, удивительно близкого ее сердцу… Может, он когда-то приснился ей?

— Ну, сыграйте же, — не сдержавшись, попросила матроса Олена Перепетая и весело, нетерпеливо повела плечом.

Леня слегка развернул свою новехонькую гармонь, и она обратилась к Вусте живым, проникновенно-чарующим голосом. Между тем Цымбал решил, что это музыка в честь него.

— Иду уже, иду, — засуетился он и, сдвинув шапку на затылок, оказал Микеичу: — Так тому и быть, Мокеич, не отстану от тебя… Куда одна нога, туда и другая.

Пошли атаманы, двинулись и матросы, наигрывая и покачиваясь, как на палубе, подбадривая сухопутных сельчан-атаманов своим морским маршем.

Вустя пристально глядела им вслед. Почему-то стало тоскливо на сердце. Удаляется морской марш… В какие моря поплывет этот Леня-гармонист, каких девчат будут обнимать эти крепкие, полные музыки руки?

Словно догадавшись, о чем думает девушка, матрос оглянулся на ходу, улыбнулся. Кому он улыбнулся? Девушки радостно переглянулись: кому?

Вустя стояла в задумчивости. Верно, никогда уже больше им не встретиться, так и разминутся навсегда в шумливой, многолюдной Каховке, но за эту прощальную улыбку она будет всегда благодарна ему. Хоть это останется с нею, хоть эта улыбка, похожая на стремительную весеннюю ласточку, которая, словно заблудившись, с разгона влетела девушке прямо в сердце…

Данько, как молодой жеребенок, вдруг стал рыть ногой песок, беспокойно озираясь вокруг с явным намерением выкинуть какую-нибудь штуку.

Пошли атаманы. Жаль было в эту минуту Даньку, что он не атаман, что его не зовут и даже будто бы не пускают туда маленьких… А как хотелось ему пойти вместе с атаманами на лесную пристань, послушать, как они там будут держать совет против нанимателей!

Однако скоро его внимание было привлечено другим. Где-то за Днепром, ниже Берислава, неожиданно рассыпался в небе праздничный фейерверк. Ганна Лавренко первая заметила его и восхищенно ахнула при виде такого дива.