Тай

Иерархия в медицинских коллективах не всегда такая очевидная, как полагают обыватели. Главврача может затолкать под каблук бухгалтер, а талантливый хирург иногда плюет на авторитет начальства. Санитары в морге вообще ведут себя как неприкасаемые. Потому что найти желающих каждый день смотреть на закономерный итог жизни, не так просто. Ну и, конечно, технички и санитарки. Отдельная каста. С одной стороны, самая низшая квалификация, с другой им вообще нечего терять.

Холеные тетки из бухгалтерии и даже врачи высшей квалификации, предпочитали жаться к стеночке, лишь бы не пройти по «токо-намытому». Всегда оставался реальный шанс схлопотать за это грязной тряпкой.

Большинство санитарок были искренними и добрыми людьми. Они действительно сочувствовали пациентам. Не забыли о сострадании. Да, иногда ворчали, но доброе слово, сказанное в нужный момент пациенту, иногда помогало лучше лекарств. Как всегда, уродливые черты самые выпуклые и заметные. Поэтому злобная техничка с ведром и тряпкой, стала штампом. Именно такими их и воспринимали окружающие.

Тихоновна очень старалась поддерживать этот образ. Она работала в больнице дольше всех. И даже старожилы не представляли себе больницу без ее сгорбленной фигуры и гнусавого, бубнящего, монотонного монолога.

Ее не звали на церемонии поздравления с днем рождения других сотрудников. Собрания она посещала крайне редко и то пристраивалась где-нибудь в дальнем уголке и злобно что-то шипела оттуда. Новые сотрудники иногда пытались начать общаться с бабушкой, но напарывались на ядовитый характер и быстро теряли интерес к санитарке. Даже бухгалтерия, славящаяся своей бесцеремонностью, выдавала зарплату Тихоновне молча и без едких комментариев.

Если бы кто-то полез в личное дело Тихоновны, то на первый взгляд не нашел ничего необычного. Возраст шестьдесят два года, рабочий стаж сорок пять лет… Вот только глянув в эти документы на следующий год, любопытный бы увидел, что ей все так же шестьдесят два года. Иногда в больницу заходили бывшие сотрудники, уже давно вышедшие на пенсию. Им голову приходило, что бабуся, уже бывшая старой, когда они юными сотрудниками пришли в эти стены, давно должна была умереть. Но никто не поднял этого вопроса. Кому охота на старости лет оказаться пациентом дурдома?

К тому же Тихоновна вызывала у всех окружающих подсознательный ужас. Хотя что могло быть страшного в согнутой ревматизмом бабке, никто объяснить не мог. На самом деле санитаркой Тихоновна работала уже сто двадцать пять лет. С того момента как была основана психиатрическая лечебница в поселке Кувшиново.

Три раза люди начинали обращать внимание на ее долголетие. И каждый раз все заканчивалось плачевно для любопытных. Тихоновна лишь на миг показывала свой истинный облик, и правдолюбец тотчас оказывался пациентом. Посадник требовал от нее время от времени менять облик, но она плевать хотела на его требования. В конце концов Давэр сдался и устроил ей перевод в центр города, где всем было плевать, а окрестные жители обходили диспансер десятой дорогой.

Сегодня Тихоновна была злобна больше обычного. Внутри звенело недовольство молодых. Тридцатый и почти насквозь проржавевший седьмой, сдерживали пока внутренний бунт, но надолго ее самоконтроля не хватит. Слишком долго длилась размеренная, спокойная жизнь. Тихоновна приходила на смену, возила тряпкой по этажам и лестницам, шла домой в пустую нежилую квартиру. Там, приняв истинный облик, взвод Паду становился в охранный порядок, чутко слушая окрестности. Годами единственным пришельцем с Колец был Посадник. Молодые жаждали крови. Впрочем, старые ее тоже жаждали, но они понимали цену. Ржавчина на них уже проявилась.

Двадцать три года назад в квартиру вломился грабитель. Тридцатый и седьмой тогда не смогли сдержать молодых. Бандита взвод Паду кромсал долго и жестоко. Чтобы не визжал, они первым делом выдрали ему голосовые связки. Месяц Тихоновна «болела». Ссохшийся труп валялся в пустой квартире по сей день. Посадник поругался для виду, но он знал насколько взвод Паду мечтает измазать себя кровью. Напиться теплой, полной боли и железа, крови. Она была пищей, героином и способом самоубийства для взвода Паду. Только кровь могла повредить металлические тела Паду. Ни вода, ни кислота, не оставят следов на острых шипах. А вот кровь и боль приносили радость, ржавчину и разрушение.

Тихоновна сжала швабру так, что полированное дерево треснуло. Что-то заставило их вспомнить кровь. От этого взвод Паду дурел, тридцатый и ослабевший седьмой уже не могли сдерживать молодых. С тоской они вспоминали Францию семнадцатого века. Там в Домах Скорби никто сумасшедших не пересчитывал толком. Всегда можно было распотрошить одного-двух. А эти за каждого переживают, учитывают, лечат, злобно подумала Тихоновна.

Она зашла в подсобку и заперла за собой дверь. Почти не надеясь она выпустила четвертого из уха. Длинная, похожая на черную колючую проволоку, ветвь, потянулась под потолок. На четвертом почти не было ржавчины, потому он был самый чувствительный. Услышать что-то в шумном центре города было трудно. Особенно среди ментальных полей, переполненных мыслями и чувствами людей.

Скорая помощь неслась к больнице. Вой, перекрывающий всех и вся, раздавался не от пострадавших, а от матери одного из них. Возможно, внешне женщина была спокойна, но внутри взрывалась болью и страхом. Тихоновна выпустила из общего клубка тридцатого и седьмого. От приближающейся машины густо и смачно пахло кровью. Молодой и переполненной страданием. Если бы у взвода Паду были слюнные железы, под санитаркой уже появилась лужа. Тридцатый и седьмой поняли, что не смогут удержать молодых. А значит их личный срок подходит к концу. Тридцатый может и переживет этот эпизод, но для седьмого приближалась последняя трапеза. Слишком уж его изъела ржавчина.

Хрупкая, осыпающаяся рыжей пылью ветвь осторожно втянулась внутрь клубка. Четвертый тоже не стал ждать и только тридцатый водил телом из стороны в сторону. Он чувствовал еще кого-то, но дурманящий голод и нетерпение остальных не давали сосредоточится. Четырнадцатый и двадцатый, что формировали руку бабки, уже схватились за край двери подсобки. Тридцатому ничего не оставалось, кроме как юркнуть обратно. Не хватало еще, чтобы тихую бабушку увидели с торчащей из затылка шестиметровой ржавой колючей проволокой. Такого зрелища обычно хватало, чтобы прописаться в Доме Скорби на долгие годы.

Тихоновна поковыляла в приемное отделение, куда обычно приволакивали со скорой. Грушевская, ординатор, ругалась с фельдшером из скорой:

– Мать вашу! – эта интеллигентная женщина крайне редко позволяла себе выражаться, но сейчас ее достали – Везите их в Травму! Мы что, специалисты по собиранию «прыгунков»?

– На Советском девяносто восемь, полна коробочка! – нервно отвечал фельдшер, имея ввиду первую городскую больницу, травматологическое отделение – После майских в коридорах лежат! А до областной не довезем, на мосту пробка!

– И вы не придумали ничего лучшего, – рявкнула Грушевская – как приволочь их к нам?

Как и в любой больнице, в диспансере был травматологический пункт, тем более, что алкаши, наркоманы и психи активно калечили себя и других пациентов. Вот только самоубийц с множественными переломами от прыжков с высоты, их называли «прыгунками», сначала собирали в травматологии и лишь потом их переводили в псих-диспансер.

Тихоновна должна была задуматься, почему целая куча мелких обстоятельств сложилась так, что пациентов приволокли в психушку. Только сейчас взвод Паду уже не мог мыслить здраво. Из открытой скорой доносился стон и причитания женщины.