Тайга мятежников любит

– Слушай сюда, – процедил Субботин, – вагоны в тупик – и чтобы через пять минут вся эта хренова станция стояла на цырлах! Десять человек – на хутор… сам пойду, все подводы, всех лошадей – конфисковывать именем советской власти! Всех сопротивляющихся, несогласных, утаивающих – расстреливать на месте!

– Яков, ты что? – дрогнул Рыбский. – Предлагаешь тащиться в эти буремглои?.. Нас же анофелесы [5] сожрут…

– Именно! – рявкнул Субботин. – И живо! Пойдем на север, там кругом тайга… Да я в болоте, товарищи, это золото утоплю, лишь бы не отдавать буржуям!

5

Малярийные комары.

– В болоте так в болоте, – пробормотал Петруха, которому многое прощалось. – Вольному воля, спасенному рай…

– Бешеному – поле, черту – болото, – невесело хохотнул Рыбский, бросая в желтозубую пасть пережженую карамельку.

Он действительно готов был утопить свой груз, лишь бы не отдавать кровопийцам. Не было у Субботина плана, одно он понимал отчетливо – с железной дороги надо уходить. Как можно быстрее и дальше – в запасе не больше часа. А погоня будет, он кожей чувствовал. Не пропустят золотопогонники одинокие вагоны на безлюдном полустанке. Нечем (да и негде) их маскировать. На юге от Транссиба – невозделанные равнины с буераками, до леса версты две, могут не успеть. На севере – хвойная чаща примыкает почти вплотную к насыпи, в разрыве, на холмах, крохотная деревушка. Тайга глухая, нелюдимая, страшная. Стоит забрать у тутошних пейзан весь транспорт – и белые просто завязнут, пешим-то ходом…

Они ворвались в деревню, как оголодавшие грабители. В кожанках, мятых шинелях, на шапках – дьявольские звезды, на эмблемах скрещенные молот и плуг [6] . Какая-то солоха в ватнике поверх сарафана, с прыщавыми ногами развешивала белье на шестах – с визгом кинулась в дом, а застиранные портки шлепнулись в грязь. Мелькнула в окне перепуганная харя, задернулась шторка, собаки залились лаем – не рискуя, впрочем, вылезать из-под сараев и завалившихся домишек. Время катастрофически поджимало – парами шли от двора к двору, пинками распахивая калитки. Сразу на задворки – к сараям, конюшням. Выводили лошадей, заставляли хозяев запрягать подводы. Тащили всю имевшуюся в наличии животину – уж лучше пристрелить, чем оставлять белым. Плач стоял над деревенькой – бабы падали на колени, ползали по грязи, умоляя не обездоливать, не отнимать последнее. Мужики стояли потрясенные.

6

Эмблему в виде серпа и молота ввели значительно позже.

– Граждане крестьяне! – зычно орал Субботин. – Кони и подводы изымаются в силу острой революционной необходимости! Требуем сознательности и не чинить препятствия! Впоследствии вам все будет возвращено или компенсировано в троекратном размере!

Но слова уже не имели значения. Чекисты распалялись, зверели, деревенька захлебывалась от рыданий. Тащили не только повозки и тягловую силу – съестное, топоры, ножи, теплую одежду. Гремели выстрелы. Крикливая баба, брошенная рукой простуженного бойца, зарылась в вязанки тальника под крыльцом. Расхристанный мужичонка метнулся на подмогу – упал с раскроенной челюстью. Недоросль в холщовой рубахе до колен пытался вывести каюрую клячу огородами, да был замечен – поймал прицельную пулю. Из добротного сруба под черепичной крышей выскочил густобородый мужик с ружьем Бердана десятого калибра (с такими русские солдаты еще на турок ходили в семидесятые), вскинул к плечу:

– Не пущу, мироеды! Будьте вы прок…

Рыбский выстрелил первым. Посмотрел, как мужик падает с крыльца, пожал плечами:

– Странно. А по моему просвещенному мнению, мироеды – это такие, как он…

Собрали три подводы, в каждую запрягли по две лошадки, три остались в резерве. Помчались на полустанок. А там вторая часть отряда уже выгрузила золото из теплушек, таскала с насыпи, чтобы не терять время. В спешке загружали подводы, снимали с пулеметов бронещитки, избавляясь от лишнего веса, с опаской смотрели, как гнутся оси и трещат колеса. Субботин лично следил, чтобы ящик под номером восемь оказался во главе колонны. Треть груза пришлось оставить в вагонах – дополнительных подвод не было. Жалко расставаться, но иного выхода он не видел. Белые могли объявиться в любую минуту. Утопить негде, зарыть нечем… Лязгая железом, матерясь, треща и прогибаясь, обоз втягивался в тайгу. Лошади тащили на подводах груз. Двуногие шли рядом. Трое вели под уздцы резервных лошадей…

В голове теплее не становилось. Потомственный сибиряк, ссылку отбывал в Забайкалье, он пытался восстановить в памяти карту местности. В Тулуне было бы проще – из Тулуна на север идет накатанный большак до самой Передвинки, что в окрестье Ангары. Там есть деревни, заимки, фактории, на реке оживленно и людно – какая ни есть, а цивилизация. Но от Турова до Тулуна семьдесят верст, первобытная тайга на десятки верст, обитателям которой можно только посочувствовать. Но продавленная колея через еловник тем не менее имелась. По прошествии пятнадцати минут обоз втянулся в безродную деревушку о двадцати дворах. Подслеповатый дед, опираясь на плетень, из-под козырька ладони взирал на процессию. Неразговорчивый Гасанов погладил затвор карабина.

– Не надо, – проворчал Субботин. – Вся деревня будет знать, что мы прошли. Не пускать же в распыл всю эту несознательную публику…

– Дедуля, что за деревня? – крикнул Петруха Макаров.

Старик подумал и скрипучим голосом ответил:

– Стародевичье.

– Старая Дева… – прыснул Хламов.

– А другие деревеньки тут есть? – крикнул Субботин.

Старик почесал свисающие с макушки остатки растительности:

– Есть. Скопцево впереди…

Хламов совсем развеселился. Субботин пихнул его в бок.

– Не иначе старообрядцы… – пробормотал Петруха. – Этих, хрен поймешь во что верящих, у нас не меньше, чем православных…

Неизвестно, на кого молились в деревне Старая Дева, но комбед в ней имелся. Субботин отделился от колонны и, придерживая кобуру, побежал к относительно целой избе, где не было флага (какой дурак станет вешать флаги, если власть меняется через сутки?), но над крыльцом висела фанерка, откровенно извещающая: «Каметет беднаты». Он взлетел на крыльцо, рванул висящую на ржавой петле дверь. Лоно деревенской законности одновременно служило кухмистерской [7] : за столом восседал угреватый детина в облезлой гимнастерке и жрал краюху хлеба, посыпанную солью. «Жирует, гад, – усмехнулся Субботин. – И гимнастерка с чужого плеча, рукава длинноваты (зато удобно на спине завязывать)». В глубине души он презирал эту никчемную ленивую голытьбу, палец о палец в жизни не ударившую, зато корчащую из себя пламенных революционеров.

7

Небольшая столовая.

Это чудрило было к тому же глуховато – на обоз не реагировало, да и вторжение «старшего по званию» как-то пропустило.

– Нежданчик, – возвестил Субботин, делая приветливое лицо. – Приятного аппетита, товарищ. Как дела на фронтах мировой революции?

Комбедовец поперхнулся закуской, выпучил глаза, закашлялся, стал похож на полного фофана. Покосился на «маузер», глянул в тусклое оконце, за которым по дороге кряхтел обоз.

– Да ничего, товарищ, своими грехами, как говорится, вашими молитвами… – Потом совсем испуганно посмотрел на эмблему, украшающую картуз Субботина, и понял, что сказал что-то не то. Субботин рассмеялся.

– Ладно, не трусь, товарищ. Ты один в этом странноприимном доме?

– Один, – кивнул комбедовец, – а ты кто… товарищ?

– Свой, – объяснил Субботин, – провозим груз государственной важности. И всем представителям законной власти, а также гражданам Республики Советов надлежит оказывать нам всяческое содействие. Тебя как зовут?

– Федька, – окончательно оробел «представитель», – Федька Ковригин…

– В Скопцеве бывал?

– Бывал… Там нет наших, не дошли еще руки, людей у нас мало… Да и эти хреновы старообрядцы там живут: придешь порядок наводить – а они за вилы…

– Дальше Скопцева что?

– Тайга…

– Деревни есть?

– Не-а… Верст на сорок сплошные леса… лишь вон там, – олух ткнул дрожащим пальцем куда-то на северо-восток, – на Алдоне – Малакут, Астаховка, а еще дальше Семихинское – волостной центр…

– Долго идти?

– А хрен его… Дня три… А вы куда идете, товарищ?

– Не твое дело. Пошли с нами, – Субботин сцапал парня за шиворот и выволок из-за стола. Тот аж побелел от страха, рожа вздулась, жилы на висках напружинились.