Таймер

* * *

Этаж не возвращался до самого утра. Я прекрасно выспался, наскоро собрался на работу, придумывая на ходу отмазки в своё оправдание. Они не потребовались, правда, против обыкновения, мне пришлось прокатиться до торгового центра на маршрутке. Она едва не уехала у меня из-под носа, но застряла на перекрёстке, загороженная поворачивающим трамваем. Этой заминки хватило, чтобы я оказался на остановке одновременно с микроавтобусом.

Чем чаще я заставлял себя думать о Вере и подогревать вымышленную влюблённость, тем больше мне хотелось вспоминать о Тане, которая, по моему же мнению, совершенно меня не интересовала. И почему-то мне было неловко, что я обманул её насчёт своего отъезда. Да, мы не обещали быть стопроцентно искренними и не связывали друг друга клятвами, так почему же тогда ощущение – будто связали?

При слове «связали» я вздрогнул. Теперь оно было для меня дискомфортным.

Целый день я бормотал про приработок, раздавал листовки, иногда копошился в телефоне, переговорил с тётушкой, ответил на все интересующие её вопросы, вечером перед уходом домой по привычке заглянул в зоомагазин. Вернувшись в подъезд, я прошёл мимо своего этажа и сразу поднялся на четвёртый. Хобби у меня теперь такое – проверять, все ли квартиры в доме останутся ночевать или кого-то не досчитаемся. Занятное хобби, верно? Мало у кого есть подобное. Найдёте еще одного такого чудика, сообщите мне, будем с ним вдвоём шляться по подъездам.

Этажа опять не было. Что-то он зачастил с полётами в неизведанное.

Сейчас я зайду домой, перекушу, а когда станет совсем прохладно и сумеречно, совершу очередное восхождение по ступеням, представляя, как поднимаются по ним мои невероятные соседи. Вот Мишка: перемахивая через две ступени и придавливая колени ладонью, словно подошвы его ботинок липкие и зачем-то их надо приклеивать с каждым новым шагом. Вот Женька: чуть подрагивая, словно каждая мышца в нём заикается, дёргается в тиках и болезненных мелких спазмах. Он семенит по ступеням, иногда пошатывается из стороны в сторону – тонкий и нервный – и кажется, что он – веник и прямо сейчас им сметают сор со ступеней. Вот Огарёвы: они ходят порознь, никогда не видел их вместе. Да и видел-то всего пару раз. Детей их и вовсе никогда не встречал. Марина чаще идёт гружёная, с тяжёлыми, оттягивающими руки пакетами с логотипом ближайшего супермаркета. Вернее, обычно пакет бывает один, во второй руке – плотная матерчатая сумка, тоже полная провианта. Видны торчащие перья лука или длинный батон, или свёрнутая в трубочку газета. Поднимается она с трудом, хотя и не болезненно, без одышки, скорее нехотя или просто задумчиво. Антон – статный, шагает с достоинством, развернув плечи, голову держит ровно и спины не гнёт. Одной рукой держится за перила и выглядит настолько величественным, что кажется, стоит ему приказать, как лестница превратится в подвижный эскалатор. И вот наконец Вера. Она чуть путается в юбке, обтрёпанный подол, словно ленивый кошкин язык, моющий котёнка, трётся о лестницу, становясь при этом ещё более шершавым и бахромчатым. Она несёт в руках корзинку с неизменными медведями, перекинув её ручку через вязаный рукав непременной шерстяной кофты.

И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.

Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.

А в другой день жизни в этих квартирах нет. Вернее, в квартирах она продолжается, а весь ряд окон словно нарисован на фасаде. Остальные окна могут распахиваться и ронять во двор случайные словечки, будто неаккуратный едок – хлеб изо рта, а эти – захлопнуты намертво. Ни звука, ни случайного движения…

Однажды со мной случилась паника. И даже приступ клаустрофобии. Здесь, на улице. Должен был бы случиться там, у Мишки в квартире, когда этаж улетел со мной на борту. Но нет, дрожь пробрала меня на улице, на открытом пространстве, на свежем воздухе. Я мог дышать полной грудью и вольготно раскидывать руки во всю ширь, шагать в любую сторону, но вместо этого вдруг застыл, скованный ужасом: подумать только, квартир нет, а люди в них остались! В какой чужой вселенной они сейчас летают? Мне стало страшно: до липкости, до потливости. До спазмов в горле. А что, если им однажды не хватит воздуха в этом полёте? Или произойдёт какая-то внезапная разгерметизация или чёрт знает что ещё? Или они заболеют и не смогут вызвать помощь?

Что за изощрённая пытка? Что за испытание? Почему Судьба позволила себе подобные выходки по отношению к этим людям?

Я жевал смолистую молодую ветку, сплёвывая на асфальт мелкие ошмётки коры и думал обо всём подряд. И опять, вспоминая о Вере, возвращался мыслями к Тане. Отгонял воспоминания о ней и пытался погрузиться в состояние вымышленной влюблённости в Веру. Вымышленной мою влюблённость называл Мишка, а я не соглашался.

Он вообще всё время что-то интересное говорил мне. Вроде этого:

– Не важно, до какого этажа ты доберёшься в жизни, главное, чтобы он не оказался исчезающим. Но, даже если вдруг окажешься на исчезающем,– не унывай! Жизнь и тогда не кончается.

Я улучил минутку, чтобы переосмыслить слова приятеля. Подержал во рту веточку, словно сигарету. В такие минуты раздумья я жалел, что не курю. Огонёк в темноте – маяк. Маяк одинокого счастья. И, может, кто-то, привлечённый огоньком, подойдёт, чтобы стрельнуть сигарету, и растворится навсегда, а кто-то вдруг останется рядом на всю жизнь, вот так просто, из-за одного маячка в темноте.

Высоко надо мной в небе летел самолёт. Виднелась только красная мигающая точка. Ещё один маячок в летних сумерках.

Я втянул вечерний свежий воздух. Расхотел учиться курить, зато надумал другое: вот бы взять телефон и спросить: «О’кей, Гугл, ты знаешь, как пахнет ночной июль?» Нет? Да что ты тогда вообще знаешь, Гугл? Наверняка ты назовёшь мне сотни латинских названий цветов и трав, но к чему всё это, если не можешь просто вдыхать аромат неведомых запоздалых растений – остывающий, лёгкий, готовый раскрыть все свои ноты к утру и более яркий, дерзкий, собирающийся разгореться к полуночи? Как всё это пахнет? Искрящиеся полоски электрического света, рыхловатый асфальтовый всплеск, густая уксусная капля внезапно взбаламученной городской химии и, как успокоение, снова запах травы. Щепотка удаляющихся быстрых шагов смешивается с тягучей пряной пеленой поставленного на паузу времени.

– Точные знания, Гугл, лишают иллюзий,– наверное именно так выразился бы Миша (и катнул во рту серебристый шарик – это движение прочно ассоциировалось у меня с соседом из 94-й квартиры), а ещё он мог бы сказать,– только незнание и невозможность узнать друг о друге всё до мельчайших подробностей оставляет людям шанс на вечную любовь. Знания должны быть только мимолётные, как эти ночные запахи.

Эх, собрать бы сейчас все звёзды и отнести Танюхе. Но нет, её квартира для меня теперь тоже на исчезнувшем этаже. Очередные размышления: так бывает, всё на месте, не исчезло, но никто тебя там уже не ждёт. Может, в жизни гораздо больше исчезающих этажей, чем кажется на первый взгляд? И никто не замечает – ни тех, что исчезают взаправду, ни других, которые стёрлись только из памяти…

Пора уезжать отсюда, с таким мыслями недолго и повзрослеть. А оно мне надо? Мне двадцать три! К чему вся эта мудрёная философия?

Занавеска на 4-м этаже дёрнулась. Да-да, туда, где недавно правила бал самая главная загадка моего лета, вернулась реальность.

Я ещё постоял несколько минут, сплюнул зелёную слюну. Горьковатый вкус вишнёвой ветки перебьёт теперь только мятная зубная паста.

На двери съёмной квартиры меня ждал неприятный сюрприз. Наискось, крупной уродливой бугристостью взрыхлило краску недружелюбное слово: «Убирайся!»

Ого! Кому ж из соседей я так немил? Тем, что проживают на исчезающем этаже? Вере? Мише? Может, Женьке? Ему-то с чего? Огарёвым? С ними я вообще едва знаком. Скорее всего – Вере. И занавеска колыхалась на её окне, видела, значит, что я на улице… А может, занавеска – сама по себе, а надпись – сама по себе?

Нет, думаю, всё-таки Вера. Увидела меня и что-то повернулось у неё в голове. Что именно – трудно сказать, и, вероятно, задолго до моего появления в её жизни.