Таймири

Резкими холодными каплями припустил ливень. Таймири шла, накрывшись капитанским пиджаком, и смотрела себе под ноги. За густой пеленой дождя не различить было ничего, кроме темных спин попутчиков. Гладкая поверхность камня сделалась скользкой, побежали к подножию тонкие, витые ручейки.

«Почему я не последовала за Остером Кинном, — сокрушалась Таймири, — в их беззаботное, радостное племя? Я ведь так люблю индейцев!»

«А индейцы тебя любят? — тут же обрывала она себя. — Кто ты такая? Что умеешь? Стрелять из лука? Охотиться на дичь? Или, быть может, строить хижины?» Выяснялось, что ничего-то она не умеет. Только спать да есть. Неприспособленная.

Капитан плелся позади всей команды. Он был мокрый, и оттого злой. Но еще больше он злился на себя за нерешительность. Что мешает ему открыть Таймири правду? Наверняка обычная, позорная трусость. Никто ведь не поручится, что дочь бросится ему на шею с криками «Где ж ты пропадал всё это время!». Пятьдесят на пятьдесят, загадывал Кэйтайрон. А раз вероятность успеха невелика, кому нужда в этой его правде?

Так он шел и изводился почти всю дорогу, пока, наконец, не представился подходящий случай. Вернее, по его понятию, подходящий. По мнению остальных, сущая нелепица. Наступив в одну широкую и чрезвычайно вредную лужу, он растянулся на земле плашмя. Сил подняться у него не было, и спустя минуту-другую его уже поднимали Таймири и Папирус. Папируса капитан отослал прочь, отряхнулся, отплевался — и давай с места в карьер: мол, я твой отец, давненько не виделись. Городил что-то про срочные дела и недостаток времени. В общем, в этот дождливый день капитан поставил новый рекорд по несению вздора.

Таймири на его излияния отреагировала весьма предсказуемо: никакой вы мне не отец, говорит. А если бы и были, я бы вас всё равно не признала. Вернула ему пиджак, послала на все четыре стороны и энергично зашагала вперед.

Капитан клял себя за глупость и неосторожность. Наклялся вдоволь, после чего уныло заключил, что Таймири с ним до конца жизни не обмолвится и словечком.

— Этот ребенок тот еще фрукт! — посетовала Сэй-Тэнь. — Неуёмный, как Айрин в младенчестве. То-то думаю, кого он мне напоминает! Орет, пищит, вырывается. Небось, проголодался. А покормить нечем.

— Может, в деревне кто расщедрится, — предположила Минорис. — Вон, недалеко уже.

Дождь поумерил резвость, выглянуло солнце, и можно было видеть, как скачут и пузырятся по лужам блестящие капли. Ближе к деревушке совсем развиднелось.

Над несколькими крышами из печных труб струился змейками дымок. Минорис заметила дым, лишь когда отвела взгляд от своей толстой золотой косы. Раньше она и мысли не допускала, что можно отрезать такую красоту. Остер Кинн, подлюга, допустил. Коса в обмен на знания? Что ж, честная сделка. Только вот вопрос, удержатся ли знания в голове, если волосы коротки?

Сэй-Тэнь догнал запыхавшийся философ (к Минорис он подходить побаивался) и выразил твердое желание остановиться в деревне у кого-нибудь из жителей.

— В бане попаримся, краюху хлеба перехватим — и снова в путь.

— Тут вы правы, — заметила Сэй-Тэнь. — Мы с Ритен-Уто без отдыха не протянем.

— Да и у меня сейчас ноги отвалятся, — вставила Таймири, на которой еще минуту назад из-за признания капитана не было лица.

* * *

С того дня, как в город Цвета Морской Волны прибыл Вазавр, у местных властей началась головная боль, а на улицах — самая настоящая свистопляска.

Пока философ странствовал со свитком по горам, горожанам-то, конечно, ничего не угрожало. А вот у бедняги Вазавра мог случиться сердечный приступ. Если раньше нервишки у него только слегка пошаливали, то теперь действительно расшатались, и командир сделался не в меру вспыльчивым да издерганным. Из выдержанного вояки он превратился в ополоумевшего солдафона. Этот солдафон носился по улицам, орал на прохожих и одним своим видом вызывал обмороки у элегантных дам. На прохожих он, по большей части, обрушивался за дело: никто, решительно никто не хотел признаваться, куда исчез Диоксид. И ведь таких непутевых обывателей даже кулаками не наградишь — не выйдет. Вокруг них словно капсула непробиваемая. Захочешь ударить — рука отскочит. У тебя ушиб, а им как с гуся вода. Вазавр лично пробовал поколотить одного достопочтенного гражданина, но между ними точно невидимый щит образовался. И хоть ты тресни, а щит не расколется.

Другому порядочному господину командир пытался пустить пулю в лоб. Но пуля, как известно, дура. Да не простая дура — прыткая. Отскочила — и к Вазавру. У самого виска просвистела. Благо, царапиной обошлось.

Похожим образом обстояли дела с выводом пленных за пределы города (их толкали, как толкают кукол-неваляшек, — по-другому не выходило). Солдаты пятого взвода прозвали городскую границу «разумным барьером». Чужаков этот барьер пропускает, а пленника — словно чувствует, что он пленник, — никак. Сослуживцы уже и так, и эдак исхитрялись, но через неосязаемую преграду не переступила нога ни одного невольника.

— Знаете что?! Это попахивает колдовством! — в гневе кричал Вазавр. У него дергался глаз, дрожали губы, и казалось, бедолага вот-вот расплачется. Злость он срывал теперь исключительно на солдатах.

Со временем военных отрядов в городе прибавилось. В своей надежде сломить сопротивление численностью армии Вазавр был безнадежен. На худой конец, он осложнит жизнь этим прохиндеям-горожанам хотя бы тем, что создаст на улицах заторы и стеснит движение, созвав вооруженные силы из разных подразделений.

В один из дней, когда улицы были донельзя запружены разным людом, сквозь толпу проталкивался Карион. Ему несколько раз отдавили ногу и единожды съездили локтем по макушке. Он хватал ртом воздух и уже прощался с жизнью, когда людской волной его выбросило к дверям какого-то магазинчика. Магазинчик пах краской и сварливо скрипел старой вывеской на железных цепях.

«Добрался-таки», — улыбнулся себе Карион и поспешил внутрь. Услужливо звякнул на притолоке колокольчик, с полок дохнуло древесиной и дорогими чернилами, которые использовали для черчения географических карт. Из-за прилавка вылез усатый продавец.

— На бульварах творится адуляр весть что! Парень, как ты цел-то остался?! — в непритворном изумлении воскликнул он.

— Мне это… — промямлил Карион, но потом собрался и бойче добавил: — Мне ранец, пожалуйста, длинный канат метров эдак на сто и спасательный жилет, если найдется.

— Найдется, у нас все найдется! А ты никак в поход собрался?

Карион кивнул. Он не стал распространяться, в какой именно поход, потому как пора нынче неспокойная. У стен повырастали уши, на затылках случайных прохожих — глаза. А камни, того и гляди, скоро разговаривать начнут. Так что лучше попусту языком не молоть. Молчание всегда в цене.

Зачем вражеским агентам знать, что он собирается предупредить Диоксида? В город философу возвращаться ни в коем случае нельзя. Да и Карион теперь вряд ли вернется. Если за ним снарядят слежку, придется убегать, запутывать следы, а это — дополнительная трата времени и сил.

Вернувшись домой, он выволок из сарая утлую лодчонку, подлатал днище и погрузил в лодку свое незатейливое снаряжение. Ранним утром, пока не проснулись соседи-рыбаки, спустил суденышко на воду и, часто озираясь, стал грести. Слежки вроде бы никакой. Только бородатый старичок у прибрежной таверны носом клюет. Судя по всему, безобидный.