Тайна аптекаря и его кота

Я понимающе кивнул:

— Ваших племянниц, часом, зовут не Хоар и Гобар?

— Чего? — Вылупился он. — Что за имена странные? Их зовут… а хрен знает, как их зовут! Не помню я.

Вот, значит, как. Вот он, всем демонам демон, Зелёный Старец Мидаржи. Плюгавенький дедуля, мелкая душонка! И что мне с ним делать? Что мне вообще со всем этим делать?

— Договор-то зачем заключали? — строго спросил я.

— А облегчение это, — охотно пояснил он. — Когда чужую беду пьёшь, как-то меньше свою вспоминаешь. Это как… А, ты ж дикарь, всё равно не поймёшь. У вас мир-то дикий, даже до пороха не додумались… Ну, короче, как цветные картинки, которые быстро-быстро друг друга сменяют. И вот смотришь, как другим плохо, и расслабляешься.

— Тварь вы поганая, дедушка, — сообщил я.

— Ага! Вот и племянницы мне то же сказали, когда из дома выкидывали. Раз я тварь, то мне вроде как жилплощадь и не положено, хотя денег я в неё вбухал побольше их папочки!

— Договор предполагает обмен, — перешёл я к другой теме. — Вы господину Алаглани силу давали, за нашу боль. Откуда сила?

— А я знаю? — сварливо произнёс он. — Я просто котика своего гладил. Кис-кис!

Дверь кухни чуть приотворилась — и на пороге появился кот. Ну вылитый наш безымянный! Такой же пушистый, рыжий, на ушах едва заметные кисточки, и глаза такие же… Я аж вздрогнул.

— Видишь кота? — спросил старичок. — Вот я как насмотрюсь от этого самого Алаглани картинок, беру кота, начинаю гладить. И, видать, какая-то связь образуется, что-то он от меня получает… Если хочешь, назови это силой. Хотя разве ж это сила? Будь у меня сила, я бы вышел отсюда, и никто бы мне не был тут страшен, даже тени эти… — губы у него затряслись.

— Откуда у вас кот? — продолжал я допрос преступника.

— Да это ж мой котик, — обиделся старик. — Два года уже как у меня жил… У соседки кошка окотилась, ну и предложила взять за так… А мне-то одному знаешь как тоскливо… Такой, знаешь, ласковый оказался. Звать его… Ох, извини, снова забыл. Ну а как помер я и засунули меня в эту, как ты правильно выразился, берлогу, и он тут обнаружился. Видно, тоже сдох. Меня ж только через месяц нашли, и то по запаху… Ну, он и оголодал. Главное, орал ведь, не мог не орать. А соседи, сволочи, ноль внимания, будто так и надо!

— Вот, значит, как, — протянул я. — Вы тут своего котика гладите, он там своего, и сила через котиков ползёт. Откуда ж она берётся, эта сила?

Старичок задумался.

— Я тут точно не при чём, — заявил он. — Никогда такими вещами не интересовался, вот если ты меня о банковских операциях спросишь, тут я много чего рассказать могу. Но вот эти… которые приходят… они же мне и подсказали, как договор заключить, как в ваш мир заглянуть… Короче, они говорят, это вроде как время о время трётся. Здесь же время иначе течёт, чем у вас. И получаются два потока, вот воду в пример возьми. Один поток быстрый, другой медленный, и потому трутся друг об друга, возникают между ними завихрения. Вот в этих завихрениях и возникает то, что вы там у себя называете силой.

Я задумался, потом уточнил:

— А о ком вы говорите-то? Кто к вам приходит и советует?

Он аж подскочил, даже посуда на столике звякнула.

— Ой, не надо! Не хочу о них, не хочу! Гадкие они! И ведь не пустить тоже нельзя, всё равно проникают. Приходят и напоминают, напоминают. Всякую пакость, которую вроде уж и забыл давно, а эти, говорят, всё записывали. Круглосуточное наблюдение вели. И что делал, и что думал. А главное, вроде как с улыбочками, вроде как за своего держат! Обещают, что к себе возьмут, и там, внизу, мне понравится. А я не хочу! Понимаешь, не хочу! Страшно мне! Тяжко!

И тут он расплакался, уперев седую голову в ладони.

Тяжело мне было на это смотреть. Как дети плачут, видел, как женщины — тоже. Да что там говорить, я и мужиков плачуших лицезрел. Но вот старческий плач — это дело особое. Тряслась седая голова, тряслись плечи, трясся зелёный халат — износившийся, в паре мест заштопанный. А я стоял и не знал, что сказать.

Потом он успокоился, поднял на меня глаза.

— Ну так что? Вроде как рубить хотел? Давай, руби, от их слов всё равно больнее, чем от железки твоей.

Взмахнул я саблей… да и сунул обратно в ножны.

— Всё, дед, хватит, — слова давились у меня во рту, как непрожёванные. — Договор твой с господином Алаглани я отменяю, ты и так без меры чужой беды насосался. За чай спасибо, пойду. Не провожай, сам разберусь, как там открывается.

Потом наклонился я, погладил рыжего кота — тёплый он был, прямо как живой — и коридорчиком прошёл к двери. Отодвинул засов, толкнул — и вышел на воздух.

Ну, то есть это я так сказал — на воздух, но не уверен, что именно воздухом была эта серая взвесь. Да и вообще тут всё изменилось, пока я с Зелёным Старцем чаёк попивал. Во-первых, исчезла тропа. Внизу, под ногами, была та же серость, что и со всех сторон. Во-вторых, не стало и двери. И стоял я, не в силах понять, откуда пришёл, в каком направлении дорога, ведущая в бездну и в Небесный Сад.

И уж подавно я не понимал, куда мне деваться. Хотел демона зарубить — а не смог. Чем поможет господину эта моя выходка? Завтра его всё равно скормят зверю, останусь ли я тут навсегда, в сером тумане, вернулись ли к нему в горницу. Обманул меня всё-таки старикашка, взял на жалость. Надо было рубить. Хотя… Ну, раскроил бы я дедушку, снёс бы голову, и валялся бы он в кровище. Да только тому, кто уже помер, это не смерть, а так, неприятность мелкая. Раз уж определили ему в этой берлоге ждать Последнего Суда — никуда он отсюда не денется. Не изменит же меня ради Творец Изначальный Своих замыслов!

И вновь мысли мои на старичка вернулись. Демон… ха! Старый, жалкий, трусливый. Вот те, на кого он намекал, гости его — наверняка настоящие демоны и есть. И договор его подучили заключить не просто же так, а с хитрой целью. Разве не читал я, братья, про повадки демонские? Сразу две души загубить хотели — и господина Алаглани, и старичка лишить всякого оправдания на Последнем Суде.

И задумался я — а хочется ли мне того, чтобы был он оправдан? Или за мою боль, за боль Хасинайи с Дамилем… и многих прочих… надо ему в преисподней гореть чёрным огнём? Так будет справедливо? Но я же не хочу ему такого удела! И никому не хочу! Жалко же! Пусть сто раз гады, мерзавцы, а жалко. Всех их жалко, уходивших по дороге вниз — и семёрку ночных, и похотливого дворянчика, и господина Арахиля… и даже дядюшку Химарая жалко. Разве порадуют моё сердце их мучения?

Но и то я понимал, что Небесного Сада они недостойны. Душонки мелкие, пустые, лопнут там, как бычий пузырь в огне. Куда ж их девать? Не могу я так, чтобы они мучились, рвёт сердце жалостью, но что остаётся-то?

И тогда упал я вниз лицом, и закричал. Не голосом, не как со старичком говорил или братом Аланаром, а всем телом… вернее, все душой, формой уподобившейся телу!

— Творец Изначальный! — кричал я. — Творец Милостивый! Ну пожалей ты старого сморчка! Пусть хотя бы до Суда не мучают его, пусть уснёт он сном беспробудным, сном без снов. Ну кому хорошо, что терзают его нечистую совесть? Зачем это нужно? Я готов на себя его боль взять, но только помилуй его, избавь от настоящих демонов!

А когда кончились у меня слова, когда упал я на серое облако, раскинув руки, тогда явился Свет. Как бы облако сверкающее, сотканное из молний, и обхватило оно меня, и сам я стал светом. А из облака был мне Голос.

Нет, братья почтенные, не могу я всё это вам в подробностях пересказать, и не потому, что забыл — всё помню. Только нет таких слов, чтобы это разъяснить… Долго Он говорил со мной, и многое я понял, а ещё больше не понял, но сложил в сердце своём. Когда-нибудь пригодится.

А вообще, братья, плохо мы с вами Творца Изначального знаем. Я так скажу, всё знание наше — это лишь отражение отражения. На самом же деле Он совсем иной. Гораздо ближе Он к нам, чем можем мы себе представить. Не только владыка строгий, но и отец, и брат. Не получается это словами выразить…