Тайна аптекаря и его кота
Шрифт:
— Слышь, Суалагини, выйди на минутку-то, дело есть, — выпалила она, искоса глянув на нас, и тут же скрылась за дверью.
Бабуля наша всплеснула руками:
— Видать, случилось чего? Вы кушайте, кушайте, я мигом.
И проворно выскользнула из избы.
Мигом, конечно, не получилось. Ждали мы её, ждали, а потом сказал я господину:
— Ну, известное дело, бабы. Языками зацепились, это надолго. Пойдёмте, что ли, забором займёмся.
В общем, успели мы и забор починить, и лавочку скособоченную поправить, и дырку в крыше сарая заделать. Между прочим, братья, господин Алаглани не совсем уж безруким оказался. Не пришлось мне даже его учить. Да оно и понятно, всё же мельничий сын.
Притащилась бабушка Суалагини уже
— Беда у нас, гости дорогие, приключилась. Уж такая беда… Вчера-то ребятишки за хворостом в лес пошли, Хайгари и Михариль, это через три дома от нас. Братья они, Хайгари-то десять, а меньшому, Михарилю, восемь… Они уже под вечер пошли, но до заката. Главное, и ходить-то недалеко, на опушку самую, ну, может, шагов на сто подальше. Пошли они, значит, и не вернулись. А смекнули-то, в ихнем доме, что долговато мальчишек нет, уже к ночи. А ночью разве ж выходить можно? Это если только всех мужиков собрать, факелы зажечь, да рогатины с топорами… Места ведь нехорошие у нас, гиблые места…
— Это верно, — вставил я, — разбойнички-то вон как шалят…
— Да какие там разбойнички, — отмахнулась бабка, — тут отродясь никаких разбойничков не водилось. Ну, может, в давнюю пору, ещё до великого трясения. А сейчас-то им с какой радости шастать? Караваны тут не ходят, путники тоже, а с селян и взять нечего, последнее же отбирать никто не станет, мужики ведь в топоры тогда возьмут и в колья.
— А кто ж тогда наш караван перебил? — изобразил я крайнее удивление пополам с обидой.
— Про то не знаю, — смутилась бабушка. — Может, залётные какие… а по всему видать, это подальше было, на новой дороге-то, а вы ж сколько лесом пёрли, пока на старую не вышли…
Этот расклад мне понравился, а то я уже тревожиться начал за нашу придумку. Пусть так оно и будет. Убежали мы в лес, заблудились, и вышли на старую дорогу, сорока лигами восточнее, а подумали, что вернулись на новую. Если что, так теперь и будем рассказывать.
— Ну а чего ж тогда у вас ночью страшатся? — изобразил я крайнее удивление. — Неужто зверья? Так волкам сейчас не время, росомахам тоже, ну разве что медведь, после берлоги они злые, говорят.
— Хо, медведь! — дробно рассмеялась бабка. — На медведя у нас бывает что и в одиночку с рогатиной ходят. Медведь, спору нет, зверюга лютая, да только ухватки его издавна людям ведомы, и как взять его, любой толковый охотник знает. У нас, милый мой, не медведя боятся. Боятся у нас ночных перевёртышей. Тут уж никакая рогатина не поможет, и стрела не всякая сгодится, а только заговорённая. Да только некому у нас заговаривать-то, был сведущий дед Хаурадаль, в лесу жил, в землянке… да помер он уже четвёртый год как.
— Так что же случилось с детьми? — напомнил господин.
— Хайгари на рассвете прибёг, и в жару весь, трясёт его. Только то и сказал, что Михариля перевёртыш забрал. Собирали они, значит, хворост, вязали в вязанки, ну и забрались подальше обычного. И тут выходит к ним дядька какой-то, высокий, волосы до плеч, и, главное, одет как-то не по-нашему. Дядька этот им сказал — пойдёмте, детки, со мною, сладких пряников дам. Хайгари-то постарше, поумнее, отказываться стал, за ёлку отошёл, а младший, дурачок, подбежал к дядьке — где, мол, пряники твои, давай сюда! И тут дядька тот как подпрыгнет, а наземь уже не дядька, а зверь громадный опустился, у нас таких зверей и не видывали. Поболее медведя будет, но лапы длинные, а шерсть короткая, чёрная. И шея длинная, и морда тоже вроде как щучья, уши острые, глаза зелёные. Перевёртыш, одним словом, как есть перевёртыш. Михариль как завизжит, а с места сойти не может, будто прирос. Тварь его зубами за рубашонку хвать — и в лес, прыжками. А старший, Хайгари, перепугался, и побёг куда глаза глядят. Только куда-то не туда они глядели, потому что не к деревне, а в самую чащу
полетел. Как стемнело, опомнился, а дороги уж не разобрать. Залез он на ёлку и там до света и просидел, от ужаса трясся. Как рассвело, спустился и домой прибёг, лес-то при свете знакомый. Ну, прибёг, рассказал — да и свалился в горячке, его брагой обтёрли и мокрые полотенца на лоб кладут. Что ещё-то можно? Будь старый Хаурадаль жив, он бы мигом мальчишку поднял, он такие травки знал и такие заговорки…— Мужики-то в лес пошли? — деловито уточнил я.
— Пошли, — закивала бабушка. — Похватали колья и пошли. Да вот без толку. Нашли следы лап когтистых, клок шерсти нашли. И всё. Ни одёжки дитячей, ни крови… ничего. Только это ещё не вся беда… — добавила она глухо.
— Что ж ещё? — строго спросил господин.
Бабушка Суалагини замялась, подбирая слова. Вот прямо будто слова её — как дрова рассыпанные, а глаза — точно руки.
— На вас думают, гости дорогие, — произнесла она наконец. — Будто кто из вас, или оба, перевёртыши.
— С чего бы такие мысли? — сухо поинтересовался господин.
— Да это Асигунайи, мамка Хайгари с Михарилем, начала… Заполошная баба, а тут такое приключилось. Про то, что вы у меня на постое, ещё с вечера вся деревня знает, у нас же народ любопытный… Я вчера Наихайи сболтнула, из дома напротив, когда кур загоняла, а она уже и дальше понесла. Ну а уже Асигунайи и вбила себе в голову дурную. Ведь у неё как получается? Вы люди никому неизвестные. Пришли на закате, как раз чуток после того, как перевёртыш мальчонку уволок. Шли сюда лесом, значит… значит, могли как раз возле той опушки идти. А кто ещё? — она орёт. — Больше-то некому, орёт. Ну и начали люди пересматриваться, передумываться. Я к тому, что скоро могут и сюда припереться, толпой. И потому, гости дорогие, вам бы лучше уйти… наелись, напились, и ладно. Проведу вас по деревне задами, до леса, и тропинку покажу, которая к новой дороге выведет. Сейчас покушать вам в узелок соберу, а вы пока воды в туесок наберите. Когда ещё в лесу ручей попадётся…
Не успел я слова вставить, как поднялся господин Алаглани, опёрся руками о стол.
— Вот что, бабушка Суалагини, — заговорил он тихо и медленно. — Благодарствую, конечно, и тропинку ты нам когда-нибудь покажешь, и туесок возьмём, да только после. А сейчас никуда мы не побежим, потому что незачем нам скрываться. Не перевёртыши мы, а честные купцы, добрые колесиане, и людям это объясним, и послушают меня люди, ты не сомневайся. А огородами утекать и гнев селянский на твою голову навлекать — это не по мне. Доброе имя торговца Гуаризи я пятнать подозрениями не позволю! Пошли, Гилар!
Бабушка Суалагини, скорбно поджав губы, принялась убирать со стола, а я вслед за господином вышел на крыльцо. Честно сказать, братья, озлился крепко. Поднималось со дна души едкое раздражение.
— Вы что задумали? — прошипел я. — Бабка права, хватаем кота и в лес! С кем объясняться вздумали? С селянами? Они нас в колья сейчас возьмут, а мы без оружия! Двоих-троих завалим, и нас сомнут.
— Гилар, — ответил он непривычно мягко, — утихни. Я знаю, что делаю.
— Честное имя купца Гуаризи вздумали защищать? Так его даже не Алаглани звать, — напомнил я. — Мы тут крепко вляпались, господин мой. Никогда, что ли, не видели разъярённых селян? Они слов не понимают, уж поверьте.
— Снова по уху съездить? — ласково предложил господин Алаглани.
— Да хоть по уху, хоть по какому месту, — уныло ответил я. — Лишь бы смыться отсюда. Сгинем же, и без всякого толку сгинем.
— Всё, хватит препираться, — оборвал меня господин. — Глянь-ка, они уже идут сюда!
…Для деревеньки в тридцать дворов их было довольно много. Я насчитал только мужиков человек десять, а ведь были ещё бабы с детишками. Ну понятное дело, любопытно, да и малышне радость какая — поглядеть, как забьют кольями оборотней. Потом до старости можно будет хвалиться. Впрочем, колья были только у троих, и ещё у двоих — топоры за поясом.