Тайна фамильных бриллиантов

Далее в письме говорилось о посторонних вещах, но я не мог ни о чем думать, кроме Маргариты. Ясно было, почему мое путешествие в Винчестер ее так поразило, встревожило. Она, конечно, могла догадаться о цели моей поездки. Теперь оказывалось, что фигура, которую я видел на улице и в роще, не была игрой расстроенного воображения, а что это действительно была Маргарита. Она поспешила за мной в Винчестер и следила за каждым моим шагом в тщетной надежде помешать правосудию.

Мистер Картер вошел в комнату, пока я еще погружен был в эти грустные думы.

— Пора ехать, — сказал он, — рассчитайтесь с хозяином, мистер Остин; ведь вы едете со мной в Модслей-Аббэ, не правда ли?

— Нет, — ответил я, — я больше не участник в этом деле; исполняйте свою обязанность, мистер Картер, и будьте уверены, что получите обещанную награду. Если Джозеф Вильмот убил своего старого господина, то он должен искупить свое преступление; я не имею ни силы, ни желания спасти его от заслуженного наказания, но он — отец той, которую я люблю больше всего на свете, и я не могу играть роль палача, не могу собственноручно предать его во власть закона.

Мистер Картер насупился.

— Конечно, сэр, — сказал он, — я совсем забыл, что вам не все равно, повесить Генри Дунбара или Джозефа Вильмота, но ведь не надо забывать, что у многих отличных людей были дурные отцы и…

— Нечего об этом говорить, — воскликнул я, схватив его за руку. — Ничто не может заставить меня потерять уважение к мисс Вильмот.

Я вынул из бумажника и отдал ему деньги, необходимые на путевые издержки, и пожелал доброй ночи.

Когда он удалился, я вышел на улицу подышать свежим воздухом. Дождь перестал, и луна светила на безоблачном небе. Одному Богу известно, как бы я встретил Маргариту в эту роковую ночь. Мысли мои были так полны ею, что я везде видел ее образ и обошел весь город, ожидая на каждом углу встретить дорогую мне тень. Долго я ходил взад и вперед, но все напрасно. Я вернулся в отель и вот теперь пишу свой грустный дневник».

В то время когда Клемент Остин сидел в уединенной комнате в отеле «Джордж» и писал свой дневник, на станции в Ругби дожидалась шорнклифского поезда молодая женщина. Это была Маргарита Вильмот, которая так испугала добрую миссис Остин. Ее толстая черная вуаль была поднята и хотя на ее лице не было ни кровинки, но каждая черта его дышала самой твердой решимостью, глаза блестели и в них ясно можно было прочесть, что эта девушка стремится к какой-то цели и достигнет ее во что бы то ни стало.

Когда поезд подошел, Маргарита прошла в вагон первого класса, в котором кроме нее был только один пассажир — старик, спавший всю дорогу, накрыв лицо платком, и потому она могла свободно предаться своим мыслям.

Трудно сказать, кто из них был неподвижнее — спящий старик или девушка, сидевшая всю дорогу в одном и том же положении, скрестив руки на груди и устремив глаза в пространство. Однажды только она машинально сунула руку за пояс и с тяжелым вздохом покачала головой.

— Как долго тянется время, — произнесла она почти вслух. — Как долго! И у меня теперь нет часов. А если они опередят меня? Если они едут на этом же поезде? Нет, это невозможно. Я уверена, что ни Клемент, ни человек, бывший с ним, не выехали в одно время со мной из Винчестера. Но если они телеграфировали в Лондон или в Шорнклиф?

При одной этой мысли ее бросило в жар, потом в холод, и она задрожала всем телом. Если люди, которых она теперь боялась более всего на свете, прибегли к помощи телеграфа — этого величайшего современного изобретения, то она, конечно, опоздала и все ее геройство ни к чему не приведет.

Поезд остановился, а она все еще была погружена в эти грустные мысли.

Выйдя из вагона, она попросила одного из носильщиков привести ей извозчика, но он покачал головой.

— В ночное время нет извозчиков, мисс, — ответил он довольно учтиво. — А куда вам угодно ехать?

Девушка не смела отвечать на этот вопрос: ей необходимо было держать втайне цель своего путешествия.

— Я пойду пешком, — сказала она, — мне недалеко.

И прежде чем носильщик смог ей задать другой вопрос, она уже вышла со станции на большую дорогу. Пройдя через город и мимо старого замка, бросавшего гигантские тени на мрачные воды речки, искрившейся при лунном свете, она вышла в поле. Она шла быстро и ничего не видела, думая только об одном — успеет ли она вовремя. Наконец она достигла главных ворот модслейского парка, но она слышала от Клемента, что в одной миле от этих ворот есть маленькая калитка, которая выходила на тропинку, пересекавшую парк по направлению к Лисфорду. Поэтому она и пошла вдоль стены, отыскивая эту калитку.

Действительно, через некоторое время она поравнялась с маленькой калиткой, выкрашенной белой краской. Отворив ее, она углубилась в парк и шла по извивающейся тропинке до тех пор, пока не очутилась на большой поляне, на противоположной стороне которой выступало из мрака массивное здание Модслей-Аббэ.

XV Бегство

Человек, который называл себя Генри Дунбаром, лежал на мягком, дубовом диване перед камином в роскошном кабинете Модслей-Аббэ. Он пристально смотрел на пылающие уголья и прислушивался к завыванию ветра в трубе.

Было три часа утра, все в доме давно уже спали, только один больной не мог сомкнуть глаз. Постоянное заключение в комнате имело самое дурное влияние на его здоровье: цвет его лица был синевато-бледный, щеки ввалились, глаза неестественно блестели. Долгие часы одиночества, продолжительная бессонница и тревожные мысли совершенно его изнурили. Человек, лежавший теперь на диване, казался десятью годами старше того, который полгода тому назад так смело и решительно отвечал на вопросы судьи в Винчестере.

На столе близ дивана лежали костыли, сделанные из легкого, полированного дерева. Он научился ходить на них по комнатам и по песчаным дорожкам парка; он даже мог сделать несколько шагов и без костылей с помощью одной палки, но все же он еще не оправился для путешествия.

Одному небу известно, какие мысли теснились в его голове. Странные образы вставали перед ним, образы людей, которых он знал когда-то, в дни его юности; он видел ясно их лица, но они были не живые, а как бы выделялись из картины. Между этими лицами он видел и свое в различные эпохи жизни.

Боже мой, как это лицо изменилось! Вот светлое, веселое, детское лицо, так открыто, счастливо смотрящее на окружающий его мир; вот полная надежды улыбка молодости; но с годами лицо изменяется, черты делаются резче, улыбка блекнет, и чем душа становится чернее, тем мрачнее сдвигаются брови. Он все это видел, но мысли его по-прежнему сосредоточивались на одном предмете; он не мог не думать о нем, как преступник не может отойти от позорного столба, к которому привязан.

— Если бы я только мог уехать отсюда, — говорил он себе, — если бы я только мог уехать — тогда бы все изменилось. Перемена жизни, новые страны, новые люди, все это произвело бы на меня обычное влияние. Память об этом исчезнет, как исчезли все другие воспоминания, воскресающие только временами, во сне или по какому-нибудь случайному стечению обстоятельств. Это дело не хуже ведь других, не может же оно остаться навеки неизгладимым в моей памяти, тогда как все другие давно стерлись. Но пока я здесь, в этой мрачной, одинокой комнате, где однообразный стук часов и унылый шелест падающей золы на железную решетку камина страшнее всякой пытки, пока я здесь, нечего и думать о забвении, о покое. Я видел его вчера ночью, третьего дня, четвертого дня — я вижу его всегда, когда засыпаю; он улыбается мне, как улыбался, когда мы входили в рощу. Я слышу его голос, его последние слова, ничего не значащие, пустые слова о том, что прогулка слишком длинна, что лучше было бы взять извозчика и так далее. Но что же он такое, почему я о нем сожалею? И действительно ли я сожалею о нем? Нет, я сожалею о себе, сожалею, что добровольно подвергся этой пытке. О Боже! Я вижу его перед собой, как в ту минуту, когда он выглянул из воды, легкая зыбь как бы оживила его лицо.