Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг.

Между Макаровым и представителями фирмы нередко возникали споры, и порой весьма острые, обе стороны поочередно угрожали друг другу разрывом, но вот что интересно — все английские сотрудники русского адмирала относились к нему не только с уважением, но и с большой симпатией: бранился-то он во имя дела, а не из-за дурного характера…

Шла нудная борьба с отечественными недоброжелателями. А таких находилось немало. Обнаружилось, что некоторые русские капиталисты, занимавшиеся хлебной торговлей, напугались, как бы регулярное пароходное сообщение с богатой Сибирью не привело к снижению цен на хлеб. Собственные барыши им были куда дороже. Через своих лиц в Министерстве финансов хлебные торговцы пытались ставить препоны Макарову. И порой не без успеха.

Однажды Макаров в сердцах написал Витте: «Человеку моего положения подобные мелкие отказы, безусловно, оскорбительны и действуют на меня удручающим образом в тот самый момент, когда требуется вся моя энергия, чтобы успешно окончить начатое дело». А речь-то шла о дополнительном ассигновании каких-то четырех тысяч рублей — сумма ничтожная.

Неважно было и дома. Сохранилось письмо, написанное им Капитолине Николаевне 22 марта 1898 года из Ньюкасла. Документ выглядит довольно странно: несколько слов впоследствии вырезаны ножницами (по-видимому, это сделал позже сам Макаров). «Получил твое письмо по приезде в Ньюкасл, — говорится там. — Ты мне пишешь, что мне надо быть в Петербурге. В том, что ты это пишешь, так беды нет, но если ты это кому-нибудь говоришь, то это нехорошо. Все твои друзья… (вырезано) с Тыртовым… (вырезано) Рождественским не принадлежат к моим доброжелателям и поэтому превратно понимают твои мысли к моей невыгоде».

А случилось дома вот что. Как-то вечером, по давно заведенному порядку, денщик Макарова Иван Хренов положил на край стола стопочку конвертов — почта за сегодняшний день. Не глядя, Макаров открыл лежащий сверху, вынул листок очень дорогой с золотым ободком бумаги, взглянул и в первый миг ничего не понял. Потом сообразил, письмо адресовалось Капитолине Николаевне, но на конверте написано «г. Макаровой», а не «г-же Макаровой», как полагалось. Вот Хренов и перепутал, чего с ним отродясь не случалось.

Макаров поморщился, как от боли. Неприятно. Отродясь не читал он чужих писем. Конечно, ничего особенного, письмо подписано Зиновием Рожественским, контр-адмиралом, давним знакомым семьи. Жену его, худощавую, болезненную женщину, они тоже знают. Конечно, странно, что Рожественский адресуется не ему, а супруге. И еще: вроде бы речь идет о какой-то недавней встрече, но они Рожественских не принимали…

Макаров пошел в комнату супруги.

— Извини, Капочка, Хренов ошибочно дал мне этот конверт, я невольно прочел письмо.

Капитолина Николаевна взглянула на письмо, повернула к мужу сильно напудренное и напомаженное лицо (она собиралась в Мариинский театр).

— Ты имеешь что-нибудь сказать?

— Нет. Я уже попросил прощения. Но я не помню, чтобы мы встречались, а он о чем-то таком упоминает.

— Да, мы виделись с ним на открытии Морской библиотеки, ты же не смог поехать, помнишь?

— Припоминаю, кажется.

— Не кажется, а точно. — Капитолина начинала сердиться. — Он заехал за мной на карете Адмиралтейства, а потом любезно отвез домой. Он очень галантен.

— Возможно, только у нас дурные отношения по службе, я уже говорил тебе.

— Твои служебные дела меня не касаются. Извини, я опаздываю.

И Макаров опять сидит за столом. Неподвижно. Да, она права, как женщина — что ей моя служба. Но почему Рожественский, он же его открытый недоброжелатель. Ладно, сказал сам себе Макаров, это пустяки. И подвинул к себе бумаги.

Он, однако, и виду не подавал о всех своих многочисленных неурядицах. Напротив, он оставался деятелен, бодр и общителен. На Британских островах ему неоднократно приходилось по долгу службы бывать на разного рода официальных и полуофициальных приемах, выступать с речами. В одной такой речи на банкете английских судостроителей Макаров сказал:

— Джентльмены! Я был совершенно неожиданно приглашен на заседание, поэтому не приготовился что-нибудь говорить такому почтенному обществу, среди которого нахожусь теперь. Как иностранец, я нахожу, что вы очень странный народ: после того, как накормили и напоили за пятерых человек, заставляете еще говорить (смех), а при таких обстоятельствах это — довольно трудная вещь. Хотя я и адмирал русского флота, но в Ньюкасл приехал с мирными целями. Я надеюсь, что это будет приятно присутствующему архиепископу, как и подобает его сану, — я должен построить не военное судно для войны с какой бы то ни было державою, но для битв со льдами (аплодисменты). Когда я приехал в Ньюкасл, то я должен был что-либо сделать с судостроителями. Я изложил им свои требования, которые показались им очень трудными. Они уже знали, как трудно вести какие-либо дела с изобретателем, я-то именно и был этим самым изобретателем (смех). Я предполагаю, что предпочтительнее иметь тещу в доме, чем одного изобретателя в городе (смех). Я, конечно, надоел фирме, но они (господин Сван) всегда находили пути исполнять мои желания единственно потому, что их знания и практика стоят значительно выше всяких похвал.

Макаров никогда не забывал о том, что он прежде всего военный моряк. Во время своих посещений Англии он побывал на боевых кораблях британского флота, встречался с морскими офицерами, выступал с докладами на различные темы. В итоге он сделался весьма популярной в Англии фигурой. Один из его соратников, имея в виду те интриги и недоброжелательство, которые так часто сопутствовали Макарову на родине, с горечью писал:

«Вообще англичане — приятно и стыдно сказать — интересовались адмиралом Макаровым больше, чем его соотечественники русские…».

Девятнадцатого февраля 1899 года Макаров поднял на ледоколе коммерческий флаг. («Ермак» был причислен к Министерству финансов и в состав военно-морского флота не входил.) Строительные хлопоты окончились, теперь предстояло первое испытание: 21 февраля «Ермак» вышел на родину.

В Финском заливе его ждал сплошной лед. Своенравная судьба еще раз проверяла его волю, его уверенность в избранном пути, силу его характера. Так было и на этот раз.

Все сто человек экипажа — от командира до кочегара — с естественным беспокойством ждут встречи со льдом. В ту зиму лед на заливе был необыкновенно тяжелым, толщина его доходила до метра. Утром 1 марта Макаров, стоя на мостике «Ермака», с волнением наблюдал, как приближается кромка сплошного льда. Все тоньше и тоньше делается просвет чистой воды между носом корабля и неподвижным ледяным полем. Сможет ли «Ермак» выполнить свою задачу? Хватит ли сил у машин? Выдержит ли корпус? И вот настал миг первого испытания. Легкий толчок — и могучий корабль плавно продолжал свое движение среди ледяного покрова. Треск и скрежет ломаемых льдин не заглушили горячего «ура!», прогремевшего над «Ермаком».

Но в районе острова Гогланд корабль неожиданно остановился: ледяное поле, лежащее перед ним, оказалось слишком тяжелым. На всех, в том числе и на Макарова, это произвело удручающее впечатление, особенно после первых легких успехов. «Ермак» попятился назад, а затем на большой скорости ударил носом в лед, потом еще и еще раз, однако продвижения вперед почти не было. Пришлось обойти это труднопроходимое место.

Лишь потом, набравшись опыта, Макаров и экипаж «Ермака» поняли, что подобный маневр отнюдь не должен быть расценен как неудача, что существуют столь мощные напластования льда, которые не в силах преодолеть никакой ледокол. Ни тогда, ни даже сейчас.

3 марта «Ермак» уверенно и спокойно двигался через замерзший залив к Кронштадту. Оказалось, ледяная поверхность отнюдь не пустынна, напротив, множество рыбаков занимались тут своим промыслом. На льду чернели их кибитки, сани, запряженные лошадьми. Увидев такое чудо — пароход, шедший по льду, рыбаки оставили свои снасти и бросились к «Ермаку» с криками «ура!», иные по нескольку верст бежали за ледоколом, наблюдая, как он работает (Макаров даже опасался, не случилось бы какого-нибудь несчастья, но все обошлось). Около Толбухина маяка, недалеко от Кронштадта, на корабль прибыл лоцман. «Мне еще первый раз случилось видеть, — заметил Макаров, — что лоцман подъезжает вплоть к борту на лошади».