Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Тайна гибели Бориса и Глеба (др. изд.)
Шрифт:

Попробуем немного порассуждать на эту тему. Если отождествить «конунга Бурицлава» исландской саги с князем Борисом Владимировичем, известным по памятникам Борисоглебского цикла, то их «этикет поведения» окажется диаметрально противоположным. Так, в агиографически стилизованной историографии Древней Руси Борис предстает скорее подвижником, стремящимся избежать «мирских сует», чем властолюбивым правителем из «Пряди об Эймунде», требующим от своего брата «волостей и городов», которые «пригодятся ему для поборов». Скорее всего, это связано не с характерными чертами личности Бориса (о которых в действительности мы никогда не узнаем), а с жанровой спецификой литературных традиций.

Оговоримся сразу: у нас нет объективных предпосылок для того, чтобы отдавать предпочтение одной из них. Однако, продолжив сопоставление, нельзя не заметить, что Бурицлав скандинавской саги — это Святополк русских летописей! Если, подобно сторонникам концепции Н. Н. Ильина, видеть в Бурицлаве князя Бориса Владимировича, то на него надо «списать» все грехи «окаянного» Святополка.

Для этого (с учетом последних достижений историографии) придется предложить следующий «сценарий» развития событий: Борис, унаследовав киевский «стол» в результате реформы престолонаследия, осуществленной Владимиром, и стремясь к дальнейшему расширению своей власти, с одной стороны, углубил начавшийся конфликт с Новгородом, а с другой — позаботился об устранении как своего родного брата (и вероятного соправителя) Глеба, так и сводного брата Святослава (ибо летописная датировка их гибели обычно сомнению не подвергается), в то время как старший из возможных наследников Владимира, опальный Святополк, которому инкриминируются эти преступления в древнерусской традиции, находился сначала в заключении, а затем в бегах.

Как ни кощунственно это звучит, в данном случае «святой» являлся бы «братоубийцей», и его устранение Ярославом с теоретической точки зрения было бы оправданно. Однако подобная перспектива делала бессмысленным создание вокруг потенциального инициатора династического конфликта мученического ореола — неважно, было ли это делом самого Ярослава или его преемников, — поскольку Борисоглебский культ должен был предотвращать повторение аналогичных эксцессов в княжеском роду. Тем более не было необходимости «списывать» все убийства на Святополка. «Почему сыновьям Ярослава в 1072 г. пришло в голову одного из врагов своего отца причислить к лику святых, а второго объявить его убийцей, никто не объясняет. Если Святополка в июле 1015 г. уже не было в Киеве, а война с Борисом затянулась до 1017 г., то, во-первых, не было смысла выставлять его невинной жертвой, а во-вторых, его убийство было бы проще отнести ко времени после битвы на Буге в 1018 г., когда Святополк заведомо находился у власти» (Н. И. Милютенко){408}. Таким образом, реконструкция подобного рода с идеологической точки зрения в корне противоречит одной из фундаментальных основ древнерусской культуры.

Одно из наиболее уязвимых мест «Пряди об Эймунде» как исторического источника является датировка описанных в ней событий. В ней нет дат, поэтому установить точное их время можно лишь на основании внутренних указаний текста, сопоставленных с другими источниками: ПВЛ, «Кругом земным» и хронологически зависимыми от него исландскими анналами. Внутренними указаниями «Пряди об Эймунде» являются: сообщение об объединении Норвегии Олавом Харальдсоном (которое позволяет определить дату изгнания Эймунда), свидетельство о том, что к моменту появления Эймунда на Руси Ярослав был женат на Ингигерд, рассказ о войне между Киевом и Полоцком: эти события, упоминаемые «Прядью», являются отправной точкой для построения ее хронологической координаты.

Как говорилось выше, во второй четверти XX в. господствовала тенденция к корреляции хронологии «Пряди» с хронологией ПВЛ, вследствие чего первые исследователи полагали, что «Эймундова сага» рассказывает о событиях 1016–1021 гг. После появления концепции Н. Н. Ильина распространилось мнение, что сага повествует о событиях 1015–1021 гг. Однако, если допустить, что заключительные события саги в общих чертах напоминают летописный рассказ о разделе власти между Ярославом и Мстиславом Тмутороканским, можно относить описанные в ней события к 1015–1026 гг. Ситуация осложняется существованием нескольких датировок как объединения Норвегии (между 1014–1016 гг.), так и женитьбы Ярослава на Ингигерд (между 1014–1016 и 1019–1020 гг.).

Последователи Н. Н. Ильина, как правило, выступают за ранние датировки, в то время как «традиционалисты» настаивают на поздних датах. Ключевым в этом «хронологическом треугольнике» является вопрос о том, когда именно дружина Эймунда прибыла на Русь. Как известно, в войне за наследство Владимира Святополк и Мстислав пользовались поддержкой степных кочевников, тогда как скандинавы были постоянными партнерами Ярослава Мудрого. Вследствие этого в начале его политической деятельности регулярно происходили «призвания варягов». Если верить ПВЛ, первое из них имело место в 1014 г. накануне смерти Владимира, хотя, учитывая сюжетную общность статей 1014 и 1015 гг., оно произошло, вероятно, в конце весны или начале лета 1015 г. Поскольку «Прядь» свидетельствует о том, что в момент смерти Владимира Эймунд все еще находился в Норвегии, значит, попасть на Русь он мог не ранее осени 1015 г. — возможно, уже после того, как восставшие новгородцы перебили ранее прибывших варягов «на Поромоне дворе».

Тем более нет достаточных оснований, чтобы отождествлять отряд Эймунда с тем скандинавским контингентом, с помощью которого Ярослав надеялся обороняться от своего отца: не только потому, что его дружина насчитывала всего 600 человек, хотя даже после трагедии на «на Поромоне дворе» он, по свидетельству НIЛМ, сумел выставить против Святополка 1000 варягов, но и потому, что скандинавские саги упоминают о присутствии в это время на Руси по крайней мере двух крупных варяжских отрядов — шведского ярла Рёгнвальда Ульвссона, родственника княгини Ингигерд, и норвежского ярла Свейна Хаконарсона, ставшего еще одной жертвой

репрессивной политики Олава Харальдсона{409}, а значит, наемный контингент мог быть сформирован в несколько этапов.

Некоторые исследователи вообще сомневались в том, что варяги играли сколько-нибудь значимую для новгородского князя роль в войне за «киевское наследство». Как считал, например, В. Т. Пашуто: «Новая вспышка борьбы за власть над Киевом при Ярославе Мудром сопровождалась непродолжительным возрождением роли норманского корпуса в Новгороде. Но и здесь вновь видна его подчиненная роль; стоило варягам вступить в конфликт с местной знатью (своевольно задеть честь „мужатых жен“), как все они были перебиты, видимо, в их гриднице — на Паромоновом дворе. Хотя Ярослав Владимирович и снес головы самовольным новгородцам, но все же в поход на юг (1015 г.) он выступил, имея рать, где новгородцев было 3000, а варягов только 1000»{410}.

Существует гипотеза, согласно которой Эймунд с дружиной появился на Руси лишь в 1018 г., когда Ярослав вновь призвал в Новгород варягов после поражения на Буге. В данном случае центр тяжести приходится на датировку брака Ярослава и Ингигерд, которая на основании хронологии исландских анналов и последовательности событий, описанных в «Круге Земном», относится к февралю 1019 г.{411} В последнее время получило распространение мнение о том, что это был второй брак Ярослава, так как предполагается, что первая его жена (отождествляемая с княгиней Анной, погребенной в некрополе новгородского Софийского собора) была захвачена в плен при взятии Киева в 1018 г. (о чем сообщает Титмар Мерзебургский) и умерла во время переговоров о ее освобождении (А. В. Назаренко){412}. Таким образом, Эймунд находился на службе Ярослава либо в 1015–1018, либо в 1018–1021 гг., однако и в том и в другом случае он вряд ли мог быть убийцей Бориса, если принимать во внимание, что гибель его относится древнерусской традицией к 24 июля 1015 г.

3.3 Между эпосом и историей. «Образ правителя» как стереотип средневекового историописания

Противники концепции Н. Н. Ильина, как правило, упрекают ее в некритическом отношении к «сырому материалу» «Эймундовой саги», рассматривая ее прежде всего как литературное произведение.

Крупнейший скандинавист современности А. Я. Гуревич, рассуждая об исторической достоверности саг, писал: «При сравнении с дидактической и откровенно тенденциозной литературой Средневековья саги с присущим им стилем повествования кажутся мыслимым пределом сдержанности и беспристрастности». В то же время критерием достоверности было соответствие описанного в саге факта коллективному мировоззрению: «Индивидуальное сознание, как правило, не обладало такой суверенностью, чтобы противопоставить свою особую точку зрения мнению социума, и истинным были склонны счесть то, что отвечало потребностям и идеям группы. Интеграция в группу была столь сильной, что индивид принимал за истинные и отвечающие действительности только те факты и нормы, которые выражали коллективные представления»{413}. И в этом, по его мнению, заключалась объективность саговой традиции.

Современные исследователи-скандинависты выделяют в саге три «этикетных» уровня, связанных с этикетом миропорядка, этикетом поведения героев, словесным этикетом, определяющим внешнее оформление литературных формул. Этим обусловлена характеристика действующих лиц саги, направленная на возвеличение главного героя и потому не вполне достоверная{414}. Мы находим в «Пряди» «обилие мотивов и эпизодов, вызванных к жизни стереотипом образа скандинава-наемника», поэтому интерпретация содержащихся в ней фактов невозможна вне широкого сагового контекста. В скандинавской традиции идеализация образа викинга достигается путем гиперболизации личности, противопоставленной его окружению, который и был использован «Прядью», наделившей Ярослава недостатками, прямо противоположными достоинствам Эймунда (решительность — слабоволие, твердость — непоследовательность, отвага — осторожность, щедрость — скупость и др.). Неудивительно, что в сагах его образ «оказывается резко противоречащим действительности при сопоставлении с древнерусскими источниками», и даже если «Ярослав действительно обладал какими-то из приписываемых ему сагой негативных качеств, на что как будто указывают некоторые его поступки, упомянутые летописями, то сага подчеркивает и гиперболизирует их». С другой стороны, здесь же присутствуют описания ситуаций, в которых Ярослав действует не в соответствии с заданными ему качествами, что, «возможно, отражает реальные черты его характера». В то же время подчеркивается, что «Прядь» в целом отличается очевидной тенденциозностью: «Уже в ранних устных рассказах участников отряда Эймунда (на основе которых, безусловно, и сложилась сага) неизбежно смещались акценты: скандинавских воинов интересовали не столько события на Руси, сколько их собственная деятельность и удачливость Эймунда, позволившая им „с богатством и славой“ вернуться на родину. Отсюда проистекали и естественное внимание к одним событиям и игнорирование других — вне зависимости от их объективного значения, и преувеличение своей и Эймунда роли в этих событиях, и другие неточности в передаче истинного хода событий» (Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон, Е. А. Мельникова){415}.

Поделиться с друзьями: