Тайна гибели Марины Цветаевой

…Но ведь пережито так много. Почему же написано так мало? (Правда, есть сведения, что Эфрон работал над большой вещью, но мы о ней ничего не знаем.) Ведь Ф. Степун недаром говорил о талантливости автора. Послушаем самого Эфрона: «Мне приходилось и приходится заниматься десятками дел и предметов, которые ничем кроме обузы для меня не являются. Потом у меня нет своего угла, а следовательно и своего времени. Я живу в кухне, в которой всегда толкотня, варка или трапеза или гости. Отдельная комната одно из необходимейших условий работы». Тут, конечно, сразу приходит в голову контрдовод: Цветаева тоже была загружена десятками дел и работала на той же самой кухне. Но Цветаева была Гением. Эфрон гением не был. А то, что под силу Гению, не под силу литератору только даровитому. Для него отдельная комната и свободное время — действительно условия необходимые. Если бы не революция, не эмиграция… но история, мы уже говорили, не знает сослагательного наклонения.

Марина Цветаева в Чехословакии тоже выступает и в качестве публициста, и в качестве редактора. В журнале «Своими путями» не только ее стихи — она вместе с другими писателями эмиграции приняла участие в анкете, посвященной сегодняшнему дню русской литературы. «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию — может бояться лишь тот, кто мыслит Россию вне себя. В ком она внутри, — тот потеряет ее лишь вместе с жизнью<…> Кроме того, писателю там лучше, где ему меньше всего мешают писать (дышать) <…> Единственное оружие писателя — слово. Всякое иное вмешательство будет уже подвигом гражданским (Гумилев). Так, если в писателе сильнее муж, — в России дело есть. И героическое. Если же в нем одолевает художник, то в Россию он поедет молчать, в лучшем случае — умалчивать, в (морально) наилучшем говорить в стенах «Чека»<…> Что до меня — вернусь в Россию не допущенным «пережитком», а желанным и жданным гостем». Она, «небожительница», не интересующаяся политикой, отлично понимает то, чего не понимает ее муж, — возвращаться-то, собственно, некуда — «той России нету». Есть СССР — страна большевиков, чужая и чуждая. Член редколлегии журнала (а по существу главный редактор) Сергей Эфрон — пока — готов признать и такую точку зрения. Осознанных идейных разногласий между супругами пока нет. Они еще могут сотрудничать в одних и тех же изданиях и отстаивать позиции друг друга. Так, когда пражская газета «Возрождение», «орган русской национальной мысли», устами Н. Цурикова обвинила «Своими путями» в «рабски-собачьем отношении к родине» за то, что там в одном из номеров были помещены портреты и патриарха Тихона, и Дзержинского, Герцена и Ленина, — именно Цветаева ответила на критику. Она пишет, что журнал — отражение живого сегодняшнего дня: «Я знаю, что Дзержинский — палач, но я также знаю, что Дзержинский — история», — и замечает, что подписи: вор — палач — расстрельщик и пр. вовсе не обязательны — фамилия Дзержинский говорит сама за себя. Она справедливо замечает, что критик проглядел в журнале статьи о русской природе, о русской поэзии, о русской деревне, о русской книге, о русском студенчестве и др.

Цветаева горячо поддерживает мужа в желании знакомить читателя-эмигранта с лучшими достижениями литературы в СССР. Но в целом журнал «Своими путями» антибольшевистский. Поэтому Цветаева и готова с ним сотрудничать.

Она и сама занимается издательской деятельностью. Вместе с В.Ф. Булгаковым (в прошлом секретарем Л. Толстого) и СВ. Завадским (известным русским юристом) издает альманах «Ковчег», задуманный как периодическое издание. К сожалению, вышел только один том (в конце 1925 г., на титуле — 1926 г.). Ее письма к В. Булгакову свидетельствуют о том, как серьезно она относилась к редакторской работе, как много уделяла ей времени и сил. Именно в «Ковчеге» впервые были напечатаны «Поэма Конца» и рассказ С. Эфрона «Тиф».

Предисловие к сборнику анонимно и вряд ли принадлежит Цветаевой — не ее стиль, синтаксис. Но Цветаева, безусловно, участвовала в его обсуждении (а может быть, и написании), и мысли, там высказанные, — это мысли Цветаевой: «Быть лишенным отечества не значит утратить отечество. И, живя вне России, можно жить Россией, и не попирая русской земли, можно стоять на русской почве». И она верит, что ее сын «будет более русским, чем X или Y, рожденный в «Белокаменной».

ГЛАВА 3 Переезд в Париж Рильке Евразийство П. Гронский «Союз возвращения» А. Штейгер Отъезд Али «Дело Рейса» Исчезновение Эфрона Одна в Париже

Когда «Ковчег» вышел в свет, Цветаева была уже в Париже. Как предполагалось, на время — на то время, которое чешское правительство позволяло иностранцам, получающим стипендию, проживать вне страны. Она давно хотела вырваться из удушающего быта чешской деревни, кроме того — так ей, по крайней мере, казалось, — в Париже она войдет в более широкий литературный круг, будет больше возможностей для выступлений и публикаций. Но Сергей Яковлевич пока не может уехать из Праги: нужно заканчивать диссертацию. В сентябре 1925 года она писала своей приятельнице О. Колбасиной-Черновой: «…бесконечно жаль Сережу, который три-четыре месяца должен быть здесь». Все свое чешское «содержание» она оставляет мужу — ему нужно хорошо питаться, ему нужна отдельная комната, ему нужно новое пальто. Сама же Цветаева с детьми поселится в одной комнате в квартире Колбасиной-Черновой и вряд ли будет питаться хорошо.

Тему докторской диссертации Эфрона — «Иконография Рождества Христова на Востоке» — никак не назовешь актуальной. Поэтому она мало его увлекает («Я не родился человеком науки»). Все его интересы — в дне сегодняшнем. Но бросить диссертацию — значит потерять стипендию, этого Сергей Яковлевич позволить себе не может.

Он приехал в Париж на Рождество. К Новому году вся семья была в сборе. Сергей Яковлевич еще в Чехословакии понимал, как трудно будет с работой в Париже. Восточная иконография не прокормит. «Мое завтра в сплошном тумане. Из всех сил буду стараться раздобыть работу не-физическую. Боюсь ее — небольшой досуг будет отравлен усталостью», — пишет он сестре Л иле.

Первое время в Париже он еще продолжает сотрудничать со «Своими путями», но денег это практически не приносит. Но вот — нежданная удача: «Мне предложили здесь редактировать — вернее, основать — журнал — большой — литературный, знакомящий с литературной жизнью в России».

В июле 1926 года вышел первый номер журнала «Версты» (название повторяло название сборника Цветаевой). На титульном листе значилось: «Под редакцией кн. Д.П. Святополка-Мирского, П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона, при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова». Оба соредактора Эфрона — Сувчинский и Святополк-Мирский — уже печатались в евразийских изданиях (Сувчинский — с 1921 года, с самого зарождения евразийства). Основным «добытчиком» денег для журнала стал Святополк-Мирский.

Возможно, не всякий читатель знаком с термином «евразийство». Поэтому перед нами стоит довольно сложная задача объяснить: что есть евразийство. Потому сложная, что оно никогда не было чем-то однородным и с течением времени довольно сильно эволюционировало. Вникать во все эти перипетии — значит отвлекаться от нашей темы. Но и вовсе обойти это явление нельзя — ибо именно евразийство в конце концов и привело Сергея Эфрона в ловушку, расставленную НКВД.

Итак евразийство возникло в среде эмигрантской интеллигенции в 20-х годах прошлого века как реакция на события 1917 года. В самом общем виде их взгляды сводились к следующему: Россия — это не Европа и не Азия, а особый материк — Евразия. При этом Европа представлялась евразийцам отнюдь не образцом, а опасным для российской культуры фактором. Так, идеи демократии и социализма были, по их мнению, занесены в Россию с Запада. Христианство, считали евразийцы, главный «фермент» всей российской культурной жизни.

Еще в бытность Эфрона редактором «Своими путями» там появилась заметка «Евразийство». «Русскую революцию евразийцы считают завершением разрушительных процессов, наметившихся и получивших развитие в петербургский (императорский) период русской истории<…> Выход из «коммунистической революции» можно найти только одним путем — путем создания новой эпохи русской истории, одинаково далекой по духу от эпох и императорской и коммунистической «европеизации». Эта новая евразийская эпоха русской истории обосновывается подъемом религиозного творчества». Тут хочется остановиться и спросить: откуда вы это взяли? Вам так хотелось бы. Простите, вы принимаете желаемое за действительное.

Но продолжим цитирование: «Наступление «евразийской эпохи» в корне несовместимо с существованием коммунистической власти. Божья Россия не может и не должна иметь безбожную власть. В советском строе<…> может быть принято все, за исключением связанного с коммунизмом и «европеизацией». («Если от советского строя отнять коммунизм» — это похоже на постулат советского литературоведения: «если от Достоевского отнять достоевщину».) И тогда… тогда все будет хорошо. Кончается заметка патетически: «…нет двух «России», есть одна Россия, в рамках которой и предстоит вести борьбу за то, что евразийство считает одновременно должным и справедливым».

Такова программа евразийства в 1925 году — и она мила сердцу Эфрона, тоже не приемлевшему коммунистическую власть, но верящему в то, что Россия осталась Божьей, и, главное, желающего так или иначе, но во что бы то ни стало ей служить. Неудивительно, что он все больше и больше увлекается евразийской доктриной.

В письмах из Парижа к коллеге по «Своими путями» Е. Недзельскому Эфрон постоянно говорит о евразийстве. «Мое глубокое убеждение, что самое интересное, творческое и живое в эмиграции объединилось в «Евразийстве» (02.02.1926). «Евразийство мне <…> близко тем, что пытается подойти к национальному самоопределению через культурное, а не политическое<…> они мне близки как культурники (и хорошие), а в политическую их жизненность не верю. <…>. Я не вступал в их организацию и остался вольным» (18.04.26). Но приверженность Эфрона к евразийству, по его собственным словам, «углубляется и усиливается». Очень скоро он перестает быть «вольным». Уже в декабре 1926 года он принимает самое деятельное участие в создании Евразийского клуба в Париже и скоро становится его руководителем. А в 1927 году Эфрон уже евразиец. В это время теоретические, философские споры в евразийской среде все более и более вытеснялись спорами по-политическимиОснователей движения (особенно в Париже) потеснили люди, мечтающие о включении евразийских идей в политическую борьбу. Несомненно, именно это обстоятельство привлекло к ним Эфрона — он по натуре был отнюдь не философом, а деятелем.