Тайна греческого гроба

— Нет у меня никакого рэкета.

— О, значит, вы честно зарабатываете на жизнь. А какой у вас бизнес?

— Прокладка труб.

— Это объясняет ваши связи... Где вы живете, ирландец?

— В Бруклине, район Флэтбуш.

— Есть что-нибудь на этого типа, Томас?

Сержант Вели отпустил воротник Оделла.

— Чистое досье, шеф, — с сожалением сказал он.

— А на женщину?

— По-видимому, пошла по прямой дорожке.

— Вот! — торжествующе воскликнула миссис Оделл.

— Ага, значит, вы признаете, что раньше жили иначе?

Большие, коровьи глаза открылись еще шире, но она упрямо хранила молчание.

— Я предлагаю вызвать всеведущего мистера Белла. — Это Эллери подал голос из глубин своего кресла.

Инспектор кивнул Вели, тот вышел и почти сразу вернулся с ночным портье.

— Взгляните на этого мужчину, Белл, — сказал инспектор.

Адамово яблоко Белла заметно дернулось. Дрожащим пальцем он ткнул в сторону насупившегося Джереми Оделла и закричал:

— Вот тот человек! Вот тот человек!

— Ха! — Инспектор поднялся на ноги. — Которым из них он был?

На какой-то момент Белл растерялся:

— Вот так-так, кажется, не могу припомнить точно... А, вспомнил! Этот человек пришел предпоследним, как раз перед бородатым доктором! — Его голос обрел уверенность. — Это же ирландец — здоровый мужик, я вам говорил, инспектор. Теперь вспомнил.

— Это точно?

— Готов поклясться.

— Хорошо, Белл. Ступай домой.

У ирландца отвисла челюсть, и в черных глазах появилось отчаяние.

— Ну, что скажете, Оделл?

Он помотал головой, как боксер-профессионал в состоянии грогги.

— О чем?

— Когда-нибудь видели этого человека, который только что вышел?

— Нет!

— Знаете, кто он такой?

— Нет!

— Это ночной портье, — любезно произнес инспектор, — из отеля «Бенедикт». Бывали там?

— Нет!

— Он говорит, что видел вас там, у своей стойки, между десятью и десятью тридцатью вечера, в четверг, тридцатого сентября.

— Наглая ложь!

— Вы подошли к стойке и спросили, зарегистрировался ли у них Альберт Гримшоу.

— Неправда.

— Вы узнали у Белла номер комнаты Гримшоу и поднялись наверх. Номер 314, Оделл. Помните? Нетрудно запомнить такой номер... Итак?

Оделл встал.

— Слушайте. Я честный налогоплательщик и гражданин. Вы просто бредите, и я ничего не понимаю. Это вам не Россия! У меня есть права! Пойдем, Лили, они не могут нас здесь удерживать!

Женщина послушно поднялась. Вели шагнул за Оделлом, и какое-то время казалось, что эти двое вот-вот схватятся, но инспектор жестом приказал Вели отойти в сторону и проследил, как Оделлы, сначала медленно, а затем с устрашающим ускорением, ринулись в дверь и исчезли из вида.

— Приставь к ним кого-нибудь, — сказал инспектор Квин самым печальным тоном, и Вели вышел.

— Самая упрямая и тупая пара свидетелей, — пробормотал Сэмпсон. — Что за всем этим стоит?

Эллери проворчал:

— Разве вы не слышали мистера Джереми Оделла, Сэмпсон? Все дело в Советской России. И в старой доброй красной пропаганде. Старая добрая Россия! Что бы делали без нее наши доблестные граждане?

Никто не обращал на него внимания.

— Ну тут и закручено, я вам скажу, — поднял брови Пеппер. — Этот весельчак Гримшоу заварил кучу темных дел...

Инспектор беспомощно развел руками, и они довольно долго просидели в молчании.

Но когда Пеппер и окружной прокурор поднялись, чтобы уйти, Эллери громогласно продекламировал:

— Скажем вместе с Теренцием [20] : «Все, что несет нам судьба, выдержим мы хладнокровно».

* * *

Чуть не до конца дня в деле Халкиса сохранялось статус-кво, безотрадное в своей стабильности. Инспектор вернулся к своим служебным занятиям, очень разнообразным, а Эллери занимался своими делами, которые в основном сводились к жадному усвоению сигарет и мудрых строф из крошечного томика, хранимого в кармане, и все это — погрузившись в кожаное кресло в кабинете отца и предаваясь яростным раздумьям. Получалось, что цитировать Теренция легче, чем следовать его совету.

20

Публий Теренций Атер (ок. 195–159 до н.э.) — римский драматург.

«Бомба» взорвалась как раз перед тем, как инспектор Квин, завершив на этот день все необходимую рутинную работу, решил забрать сына из кабинета и отбыть в другое, тоже не слишком веселое местечко — к себе домой. Инспектор почти уже влез в пальто, когда в кабинет влетел Пеппер, раскрасневшийся от возбуждения и необычной для него экзальтации. Он размахивал над головой почтовым конвертом.

— Инспектор! Мистер Квин! Смотрите-ка. — Швырнув конверт на стол, он забегал вокруг. — Только что поступило. Как видите, адресовано Сэмпсону. Шефа не было, его секретарша вскрыла конверт и дала мне. Это слишком здорово, чтобы держать при себе. Прочитайте.

Эллери скоренько выбрался из кресла и встал рядом с отцом. Они вместе внимательно осмотрели конверт. Он был из дешевых, адрес напечатан на машинке, штемпель показывал, что письмо отправили из почтового отделения вокзала Гранд-Сентрал в то же утро.

— Ну-ка, посмотрим, что это, — пробормотал инспектор. Он аккуратно вытащил из конверта листок, вырванный из блокнота, тоже недорогого. Развернул. На нем было напечатано несколько строк — и ни даты, ни обращения, ни подписи. Старик прочитал его вслух, не спеша.

«Пишущему стало известно нечто пикантное — важное и пикантное — о деле Гримшоу. Окружного прокурора это должно заинтересовать.

Вот в чем дело. Просмотрите старые сведения об Альберте Гримшоу, и узнаете, что у него был брат. Но вот чего вы не сможете обнаружить, так это что его брат активно вовлечен в расследование. На самом деле сейчас он известен под именем мистера Гилберта Слоуна».

— Что вы об этом думаете? — кричал Пеппер.

Квины посмотрели друг на друга, затем на Пеппера.

— Интересно, если это правда, — заметил инспектор. — Однако это может быть просто уловка.

Эллери безразлично произнес:

— Даже если это правда, я не понимаю, какое это может иметь значение.

У Пеппера вытянулась физиономия.

— Да будь я проклят! Слоун ведь отрицал даже, что вообще видел Гримшоу. Так разве не важно, если окажется, что они братья?

Эллери покачал головой:

— Да что здесь важного, Пеппер? Тот факт, что Слоун стыдился брата, сидевшего за решеткой? Да и еще и убитого при таких обстоятельствах? Нет, думаю, что молчать мистера Слоуна заставляла лишь боязнь потерять положение в обществе, а не что-либо более зловещее.