Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове

Но она прекрасно владела собой! Она отнюдь не была простушкой, какой показалась ему спервоначалу. Острый, узенький носик в соединении с живым, бойким взглядом придавал ее лицу характерное выражение веселой и здоровой немочки, не иссушенной образованием, а образование чувствовалось в том внимании, с каким она прислушивалась к серьезному разговору гостей, в понимающей реакции на разговор.

И все-таки она помнила об утреннем происшествии! И знала, что он, никто иной, предстал тогда перед ней так неожиданно, будто вышел из скалы. И то, что она никому об этом не сказала, связывало их общей тайной, и сознание этой связанности странным образом веселило.

Впрочем, он скоро перестал о ней думать, более сильные переживания захватили его, и были они вызваны тем, о чем говорили гости, и нравственным обликом самих гостей.

Первыми, с кем познакомил Корсаков Клеточникова, были супруги Винберги, приехавшие раньше других, Владимир Карлович, землевладелец, член Ялтинской уездной земской управы, и Леонида Францевна, мать четырех детей, маленьких прелестных девочек-ангелочков, по словам Елены Константиновны. Это были люди энергичные — вот впечатление, которое они производили прежде всего. Кроме того, это были нежные супруги. Им было лет по тридцать, оба довольно высокие, он — темный, сухой, скорее похож на кавказца, чем на немца, со сдержанными манерами военного — он и был военным, отставным штабс-капитаном; она — светлая, полнеющая, импульсивная, в пенсне, делавшем ее похожей на классную наставницу, но наставницу порывистую и легкую, как институтка. Приятно было наблюдать за ними, когда они, рассказывая что-нибудь, прислушивались друг к другу — с интересом, с каким обычно не слушают друг друга супруги, и это как будто не было игрой, демонстрацией воспитанности.

Они привезли с собой вино — Винберг, как понял Клеточников из разговора, подобно Корсакову, увлекался виноградарством, у него был виноградник под Алуштой, — и Леонида Францевна, смеясь, предложила угадать возраст вина. Всем налили, и Корсаков, попробовав, сказал:

— Хорошее вино. Прошлогоднего урожая?

Винберг засмеялся:

— Это молодое вино. Я решил проверить способ, какой рекомендует Гюйо, чтобы сделать молодое вино старым в короткое время.

— Какой же это способ?

— Очень простой. Нужно молодое вино на некоторое время поставить в воду, нагретую до шестидесяти градусов.

Клеточников спросил, как определяют хорошее вино, и Винберг ответил:

— О, это целая наука. — Он поднял свой бокал и посмотрел на свет. — Коротко сказать, хорошее вино должно быть прозрачно, искристо, иметь блеск и аромат, и на языке должен долго оставаться вкус, присущий данному сорту вина. Притом хорошее вино не действует усыпительно, и голова от него не болит.

Винберг говорил уверенно, очень точно выбирая слова, трудно было представить, чтобы он когда-нибудь мог запнуться, к тому же, у него был красивый низкий, немного глухой, мужественным голос, его было весьма приятно слушать.

Почти одновременно с Винбергами прибыл — пришел из Ялты пешком — молодой человек с очень густыми, жесткими волосами, которые стояли на голове шапкой, с лицом простым, широким, все время морщившимся то ли недовольной, то ли презрительной гримасой. Он был старше Клеточникова, однако одет, как студент, в синюю блузу, перепоясанную толстым ремнем, брюки были заправлены в высокие сапоги. Он слушал разговор о вине молча, стоя в стороне и морщась, а при последних словах Винберга громко хмыкнул. Было неясно, что он хотел этим выразить. Впрочем, никто на него не обратил внимания, — должно быть, к его выходкам привыкли. Звали его Петром Сергеевичем Щербиной, он, кажется, нигде не служил.

Затем приехали председатель Ялтинской уездной земской управы Дмитрий Николаевич Визинг с супругой Анной Александровной и член той же управы Сергей Александрович Ашер, бодрые молодые люди с печатью образованности и служебного энтузиазма на лице. Последним приехал местный судья, молчаливый, болезненный и раздражительный, казавшийся старше других гостей, хотя едва ли ему было больше лет, чем им. Ожидали еще троих, врача и поэта Руданского, служившего в имении графа Воронцова в Алупке, местного помещика Муравьева, исправлявшего обязанности уездного воинского начальника, и нотариуса Лазарева (сына адмирала), того самого Лазарева, который в числе тринадцати тверских мировых посредников в шестьдесят втором году был заключен в Петропавловскую крепость за публичное осуждение принципов крестьянской реформы, которыми закреплялись сословные преимущества дворянства. Но о Руданском привез известие судья, что тот не сможет приехать за нездоровьем, а от Муравьева прискакал нарочный с запиской, извещавшей о его, Муравьева, с Лазаревым совместном неожиданном отъезде в Алушту по срочному делу. При этом все понимающе переглянулись, и Клеточников понял, о каком срочном деле тут могла идти речь; он вспомнил, что в Самаре ему говорили об этом Муравьеве как о человеке образованном и либеральном, но, увы, страдающем нередким среди русских образованных людей недугом — любовью к спиртному.

— Ну-с, господа, — сказал Корсаков, когда все собрались и перешли из зала на веранду, где было светлее и стояли столики с вином и фруктами, — почти вся уездная власть в сборе, земство, во всяком случае, в полном составе, можно провести заседание управы. Причем, как в английском парламенте, при зрителях и оппозиции. — Он по-смотрел с улыбкой на дам, потом на Щербину, тот усмехнулся и ничего не ответил. Корсаков повернулся к Винбергу: — Владимир Карлович, не изволите ли взять слово? Ждем вашего рассказа с нетерпением. Владимир Карлович только что вернулся из Новгорода, где был у князя Александра Илларионовича Васильчикова, гласного тамошнего губернского земства, — объяснил Корсаков Клеточникову. — Князь Васильчиков, изволите ли видеть, оч-чень любопытная фигура на нашем российском общественном небосклоне. Думаю, и вам небезынтересно будет послушать о нем.

— Да, да! — поспешно согласился Клеточников. — Я слышал о князе Васильчикове как о человеке… неожиданном. Если не ошибаюсь, он был секундантом Лермонтова при его дуэли с Мартыновым?

— Да, был секундантом, — ответил Винберг. — Однако он известен не только этим.

— Нет, нет конечно! Я понимаю! Я хотел сказать… — торопливо поправился Клеточников. — Я читал его ответ на записку псковского губернатора Обухова, которую министерство внутренних дел рассылало по губерниям в начале года. Он очень остроумно возражал Обухову, защищая новые учреждения, то есть земские, от его нападок. А в минувшем году, в декабре кажется, на губернском собрании произнес какую-то речь, из-за которой у него были неприятности с Третьим отделением…

— Что же это за речь? — спросила Елена Константиновна, обращаясь к Винбергу.

— Интересная речь, — сказал Винберг, — О ней я после скажу. Александр Илларионович теперь пишет книгу, в которой намерен разобрать значение этих новых учреждений как органов самоуправления. Книга так и будет называться— «Самоуправление».

— Разобрать, — с усмешкой сказал Щербина, очень тихо, но его услышали и повернулись к нему. — Все уже разобрано. «Земское управление есть только особый орган одной и той же государственной власти…» Так разобрал Валуев еще до того, как подписал Положение о земстве. Какое уж тут самоуправление?

— Таким желает видеть земство бюрократия — неким особым департаментом, еще одним. Однако это не значит, что так будет, — спокойно возразил Винберг и продолжал: — У России нет другого пути, кроме развития начал, заложенных земской реформой. В книге, о которой я говорю, Александр Илларионович прямо связывает успех этой реформы с решением наших общих хозяйственных трудностей. Если угодно, я постараюсь передать существо его рассуждений.

Винберг обвел взглядом собравшихся, ожидая возражений или вопросов, но все, казалось, были заинтересованы и ждали, когда он начнет, даже Щербина, который ушел в дальний угол и упал там в глубокое кожаное кресло со скептической гримасой. Щербина, хотя и был моложе всех в этом кружке мужчин, пользовался, кажется, немалым уважением, несмотря на свой скептицизм, может быть показной, иначе его бы не пригласили участвовать в беседе, с которой хозяин дома, похоже, связывал серьезные расчеты; вероятно, решил Клеточников, именно Щербину в первую очередь имел в виду Корсаков, когда говорил утром о ретроградстве. Неподалеку от Щербины устроился судья, тоже в глубоком кресле. Он вошел на веранду с тростью и цилиндром, очевидно по рассеянности забыв оставить их в прихожей, и теперь, бросив цилиндр на подоконник и поставив трость между колен, уперся в нее подбородком, отчего его серое, в буграх и складках, как бы сморщенное лицо сделалось еще более сморщенным, и стал смотреть в одну точку перед собой. Дамы сидели на плетеных стульях у овального плетеного стола, стоявшего посередине веранды, Визинг и Ашер пристроились за их стульями, Клеточников с Корсаковым отошли к окнам, а Винберг, начав говорить, принялся ходить между овальным столом и круглым чайным столиком, стоявшим неподалеку от двери. Солнце — видно было в окна — клонилось к горам, но было еще светло, и свечей не зажигали.

То, что мужчины были заинтересованы разговором, не удивило Клеточникова: он знал, отправляясь в Ялту, что встретит в здешнем образованном обществе людей мыслящих, озабоченных судьбами отечества, болеющих «проклятыми вопросами» времени. Но интерес дам к такой серьезной теме был неожидан. Может быть, подумал Клеточников, причиной тому были скучные зимние вечера, вынуждавшие дам проводить время в обществе своих образованных мужей и волей-неволей проникаться их интересами? Как бы то ни было, дамы, в том числе и Машенька, слушали Винберга с живым вниманием, показывавшим, что им действительно было интересно.