Тайна корабля

— Загвоздка изрядная, — заметил Нэрс.

— Да, — продолжал я, — карандаш тоже служил художнику, посмотрите, как он очинён, — не для писания, нельзя писать таким карандашом. Живописец, и прямехонько из Сиднея! Как он попал сюда?

— О, довольно естественно, — усмехнулся Нэрс. — Они зацепили его, чтоб он иллюстрировал их темную повесть.

Мы помолчали.

— Капитан, — сказал я наконец, — есть какая-то скверная загадка в истории этого брига. Вы говорили мне, что провели в море большую часть своей жизни. Вы должны были видеть немало темных дел на судах, а слышать еще больше. Что же здесь случилось? Страховка, разбой? Чтотут творилось и для чего?

— Мистер Додд, — отвечал Нэрс, — вы правы, говоря, что я провел на море большую часть своей жизни. Вы опять-таки правы, думая, что мне известно много способов, какими пользуются недобросовестные капитаны, чтобы сплутовать, или поднадуть хозяев, или вообще устроить некрасивую штуку. Есть много способов, хотя не так много, как вы думаете; и ни один не подходит к случаю с Трентом. Трент и его штука ни на что не похожи — это факт бесспорный; в них нет никакого смысла, никакого толка, никакой истории — это какой-то дикий бред. И не очень-то полагайтесь на понятия сухопутных людей о кораблях. Известная актриса разъезжает не так публично, как корабль; ее меньше интервьюируют, о ней меньше врут, и за ней меньше гоняются всякого рода хлопотуны с медными пуговицами. И теряет корабль больше, чем актриса; он ведь капитал, а актриса только человек, если она человек. Порты всего мира кишат людьми, готовыми засадить капитана в исправительную тюрьму, если он не так светел, как доллар, и не так чист, как утренняя звезда; а возьмите вы Ллойда с его слежкой во всех углах трех океанов, да страховых пиявок, да консулов, да таможенных чертей, да лекарей. Чтоб получить понятие об этом, представьте себе сухопутного жителя, за которым следят полтораста сыщиков или иностранца в деревне восточных штатов.

— Да, но в море? — сказал я.

— Вы меня из терпения выводите! — возразил капитан. — Ну что в море? Ведь придется же пристать в каком-нибудь порту? Нельзя же оставаться в море вечно, как вы полагаете? Нет. «Летучее Облачко» чепуха, если тут есть что-нибудь, то такое запутанное, что сам Джемс Г. Блэн не разберется; и я стою за то, что нужно действовать топором, изыскивать ресурсы этого феноменального брига, да поменьше суетиться, — прибавил он, вставая. — Тогда эти признаки музея редкостей исчезнут сами собой к нашему удовольствию.

Но, по-видимому, наши открытия на этот день кончились, и мы оставили бриг на закате солнца, не найдя больше ничего поразительного и не получив дальнейших разъяснений. Лучшее из добытого в каютах — книги, инструменты, шелка и редкости — мы увезли с собою в одеяле, чтобы заняться ими вечером; и после ужина, когда Джонсон начал партию в криббедж между правой рукой и левой, капитан и я развернули на полу одеяло и уселись рядышком разбирать и оценивать добычу.

Книги прежде всего привлекли наше внимание. Они были довольно многочисленны для «сосальщика лимонного сока» (как презрительно заметил Нэрс). Презрение к британскому торговому флоту горит в груди каждого торгового капитана-янки; так как на него не отвечают тем же, то я могу только предположить, что оно не лишено фактического основания; и, конечно, моряк «Старой Родины» не особенный охотник до чтения. Тем больше чести морякам «Летучего Облачка», у которых оказалась целая библиотека, литературная и профессиональная. Тут были пять путеводителей Финдлэя — все истрепанные, как то обыкновенно бывает с Финдлэем, и испещренные поправками и дополнениями, несколько книг по навигации, устав о сигналах и книга Адмиралтейства в оранжевом переплете, озаглавленная «Острова Восточной Части Тихого океана, т. III», судя по времени печатания — последний авторитет, со следами частого пользования описаниями Мели Французского Фрегата, островов Гарман, Кьюн, Пирл и Рифов Гермеса, острова Лисянского, Океанического острова и места, где мы находились: Брукс или Мидуэй. Том «Опытов» Маколея и шиллинговый Шекспир составляли конец belles lettres; остальные были романы. Различные произведения мисс Бреддон — разумеется, «Аврора Флойд», проникшая на все острова Тихого океана, куча дешевых сыскных романов, «Роб Рой», «Auf der H"ohe» Ауэрбаха на немецком языке и нравоучительная повесть на премию, похищенная (судя по штемпелю) в какой-то англо-индийской библиотеке для чтения.

— Адмиралтеец дает верную картину острова, — заметил Нэрс, просматривавший описание Мидуэй-Айленда. — Он довольно снисходительно отзывается о его пустынности, но, видимо, знает это место.

— Капитан, — воскликнул я, — вы коснулись другого пункта в этой нелепой истории. Посмотрите, — продолжал я горячо, вытаскивая из кармана смятый клочок «Daily Occidental», взятый мною у Джима. «Введенный в заблуждение путеводителем по Тихому океану Гойта»? Где же Гойт?

— Заглянем в него, — сказал Нэрс. — Я нарочно захватил с собой эту книгу.

Он достал ее с полки своей каюты, развернул на Мидуэй-Айленд и прочел вслух описание. Тут было сказано, что Компания Тихоокеанских Пароходов решила устроить на этом острове склад и уже имеет на нем станцию.

— Желал бы я знать, кто доставляет справки авторам этих указателей, — произнес Нэрс. — После этого никто не может упрекнуть Трента. Мне еще не попадалось такого наглого вранья.

— Все это прекрасно, — сказал я, — это ваш Гойт, отличный экземпляр. Но где же Трентов Гойт?

— Взял с собой, — ухмыльнулся Нэрс, — бросил деньги, счета и все остальное; но что-нибудь надо было захватить с собой, чтоб не возбудить подозрения на «Буре». «Счастливая мысль, — говорил он, — возьму Гойта».

— А не приходит вам в голову, — продолжал я, — что все Гойты в мире не могли ввести в заблуждение Трента, раз у него имелась эта красная Адмиралтейская книга, официальное издание, позднейшее по времени и особенно подробно описывающая Мидуэй-Айленд?

— Это факт! — воскликнул Нэрс. — И я бьюсь об заклад, что первый Гойт, которого он увидел, находился в книжном магазине в Сан-Франциско. Похоже, будто он нарочно привел сюда бриг, не правда ли? Но как соотнести это с баталией на аукционе? Вот в чем трудность этой чепухи с бригом; всякий может сочинить полдюжины теорий, которых хватит на шестьдесят или семьдесят процентов ее; но когда они сочинены, то оказывается, что до дна еще не хватает одного-двух фатомов.

После этого мы, помнится, занялись бумагами, которых оказалась большая связка. Я надеялся найти в них какие-нибудь разъяснения относительно личности Трента, но, в общем, мне пришлось разочароваться. По-видимому, он был аккуратный человек, так как все его счета были тщательно помечены и сохранены. Некоторые документы свидетельствовали о его общительности и склонности к умеренности даже в компании. Найденные нами письма, за одним исключением, представляли сухие записки торговцев. Исключение, за подписью Анны Трент, было довольно горячей мольбой о ссуде. «Вы знаете, какие бедствия мне приходится терпеть, — писала Анна, — и как я разочаровалась в Джордже. Хозяйка казалась искренним другом, когда я только что приехала сюда, и я считала ее истинной леди. Но с тех пор она показала себя в настоящем свете; и если вас не тронет эта последняя просьба, то не знаю, что станется с преданной вам…», следовала подпись. На этом документе не было ни даты, ни адреса, и какой-то голос подсказывал мне, что он остался без ответа! Вообще на судне оказалось немного писем, но в одном матросском сундуке мы нашли послание, из которого я приведу несколько фраз. Оно было помечено каким-то местечком на Клайде. «Мой дрожайший сын, — гласило оно, — уведомляем вас, что ваш дрожайший отец приказал долго жить, янв. двенадцатого. Ваш и милова Давида портрет висел над его кроватью, а мне велел сесть рядом. Садитесь все вместе, говорит, и посылает вам свое родительское благословение. Ох, милый мой сынок, зачем тебя и милово Давида не было здесь. Ему бы легче было отходить. Он говорил о вас об обоих всю ночь и так хорошо говорил, все вспоминал, как вы гуляли по воскресным дням. Сышши, говорит, мне ту песню, и хоша день был воскресный, я ему сыскала „Рощу Кельвина“, а он посмотрел бедняга на скрыпку. И таково то мне горько стало, не играть ему больше на скрыпке. Ох, мой желанный, вернись домой ко мне, теперь я одна одиношенька». Остальное были религиозные наставления, чисто условные. Я был поражен действием этого письма на Нэрса, которому передал его. Он прочел несколько слов, бросил письмо, потом снова подобрал его и проделывал это трижды, прежде чем добрался до конца.

— Трогательно, не правда ли? — сказал я. Вместо ответа Нэрс разразился грубым ругательством, и только полчаса спустя соблаговолил объясниться.

— Я вам скажу, почему это письмо меня так задело, — сказал он. — Мой старик играл на скрипке, и прескверно играл; одной из его любимых вещей было «Мучение» — помню, истинное мучение для меня. Он был свинья-отец, а я был свинья-сын; но вдруг мне вообразилось, что я хотел бы еще раз послушать его пиликанье. Понятно, — прибавил он, — я же говорю, что мы все скоты.

— Все сыновья, по крайней мере, — сказал я. — У меня такие же угрызения на совести, и мы можем на этом пожать друг другу руку.

Это мы и сделали (довольно нелепо).

Среди бумаг оказалось много фотографий, большей частью либо развязного вида молодых дам, либо старух, напоминающих о меблированных комнатах. Но одна из них оказалась венцом наших открытий.

— Не очень-то они милы, мистер Додд, — сказал Нэрс, передавая ее мне.

— Кто? — спросил я, машинально принимая большую фотографию и сдерживая зевок, так как час был поздний, день хлопотливый, и меня клонило ко сну.

— Трент и Компания, — ответил он. — Это фотография всей шайки.

Я поднес ее к свету довольно равнодушно; я уже видел капитана Трента и не испытывал желания любоваться им еще раз. Это была фотография палубы брига и его экипажа, рассаженного по обычному шаблону, матросы на шкафуте, командиры на корме. Внизу была надпись: «Бриг „Летучее Облачко“, Рангун» и дата, а над или под каждой отдельной фигурой имя.

Всмотревшись в фотографию, я вздрогнул; сон и усталость слетели с моих глаз, как от солнца туман исчезает над водами, и я ясно увидел группу незнакомцев. Надпись «Д. Трент, капитан» указывала на невысокого, худощавого человека с густыми бровями и окладистой седой бородой, в сюртуке и белых брюках; в петличке его торчал цветок; заросший густой растительностью подбородок выдавался вперед, и сжатые губы носили выражение решимости. Он мало походил на моряка: сухощавый, аккуратный человек, который мог бы сойти за проповедника какой-нибудь строгой секты; во всяком случае, это не капитан Трент, виденный мною в Сан-Франциско. Остальные также были мне незнакомы: кок, несомненный китаец, в характерном костюме, стоял в стороне, на ступеньках юта. Но, пожалуй, всех более заняла меня фигура с надписью: «Э. Годдедааль, старш. пом.». Он, которого я не видел, мог оказаться настоящим; возможно, что он был ключом и пружиной всей этой тайны; и я всматривался в его черты глазами сыщика. Он был высокого роста, по-видимому, белокур как викинг, волосы обрамляли его голову косматыми завитками, огромные усы торчали точно пара клыков какого-то странного животного. С этим мужественным обликом и вызывающей позой, в которой он стоял, не совсем гармонировало выражение его лица. Оно было дикое, героическое и женственное одновременно, и я не удивился бы, узнав, что он сентиментален, и увидев слезы на его глазах.