Тайна крепостного художника

— Санька? Для чего?

— Кто ж их разберет? Нам сие не ведомо. Но одет по-барски: в суртучке и красивом картузе, в дорогих туфельках.

— Ничего себе! Да откуда ж такие деньги у него?

— Видно, не его, а нашел себе какого-то благодетеля, кто его снабжает, или благодетельницу… Уж не Лидия ли наша Николаевна привечает его по старой памяти?

— Дочка? — Милюков посуровел. — Очень может быть. Этого еще не хватало. Вот поганцы. Все поганцы, все. Так и норовят своевольничать. Потеряли страх окончательно. А чего бояться, коли вольница у нас сверху донизу? То ли дело государь-император Николай Павлович, царствие ему небесное, всех держал в узде. А сынок его, Александр Николаевич, вишь, чего удумал… Матушку-Россию — через колено!.. Прахом все идет, прахом… — Скорбно помолчал. — В доме моего брата, говоришь? Хорошо, что предупредил. Будем наблюдать и, коль что, меры принимать… Санька, Санька — надо же! Сколько лет ему?

— Отрок, о пятнадцати будет.

— Стало быть, с понятием, не ребенок. — Пожевал губами. — Ухо держать востро. И особенно — в нашей Покровской. Он наверняка мать свою проведать приедет. Мне докладывать о любых шагах его, о любых беседах.

— Слушаюсь, Николай Петрович. Не извольте беспокоиться.

Отпустив управляющего, Милюков еще долго находился в крайней задумчивости, время от времени качал головой и произносил отдельные фразы: «Ишь, чего удумали… Значит, не ребенок… Братец мой хорош — не предупредил…» Кофе его сделался холодный.

2

До Твери они ехали на поезде, заняли целое купе: две сестры Новосильцевы и друзья-набилковцы — Вася и Сашатка. А потом на почтовой станции пересели в коляску — Павел Милюков, извещенный об их приезде, подогнал своего возницу с экипажем.

Павел Петрович был младше Николая Петровича на одиннадцать лет. И служил не по статской, а по военной части, в гвардии. Но когда получил наследство, тоже быстро вышел в отставку в чине полковника, перебрался в свое имение Поддубье (обе барские усадьбы располагались близко друг от друга: если ехать вдоль озера Молдино, то не более получаса). Дом у Павла Петровича выглядел, конечно, скромнее: собственно, всего один этаж, хоть и высокий, плюс еще мансарда с башенкой (с виду здание вроде бы высокое, а на деле миниатюрное), — но зато флигельков побольше. Гостевой домик неплохой, где и разместили приезжих.

Жил помещик с супругой — Александрой Иосифовной (мужу исполнилось в ту пору 56, а жене только 40), оба такие славные крепыши — он розовощекий, улыбчивый, грудь колесом, настоящий гвардеец, обожал конные прогулки и охоту в своих лесах, а она — милая пампушечка, сдобная блондинка с голубыми глазами, голосок звонкий, зубки перламутровые, по хозяйству сновала. Но детей им бог не дал. Из племянников привечали особо Конона и считали его почти своим сыном.

Встретили Новосильцевых радостно, как хороших знакомых, хоть и видели впервые. А Сашатку Павел Петрович расцеловал по-отечески. Восхитился:

— Вот как вырос, шельма. Взрослый уже совсем. Скоро женим. — И расхохотался гортанно.

Сын Сороки приоделся перед поездкой (из подаренных ему Лидой денег) — новые сорочки купил, брюки, сюртучок, туфли и матерчатый картуз (канотье, входившее тогда в моду, постеснялся приобрести, чтоб не выглядеть городским пижоном). Вез родным гостинцы. А зато Антонов был в набилковской форме, отчего потел постоянно.

Отдохнув с дороги, собрались за ужином — уж хозяйка не поскупилась на угощенье и метнула на стол массу разносолов, на горячее — и жаркое из зайца, и перепелов с брусничным вареньем, и сазана в сметане. Да и пирогов — курников, капустников, грибников — сосчитать было невозможно. Гости от еды разомлели.

На дворе еще не смеркалось (по июню — не раньше десяти вечера), и они пошли прогуляться в парк. Слева — пруд, а к нему мостки. Посреди пруда — домик для лебедей, и они плавали, изящные, белые и черные, величавые и невозмутимые, только иногда запускали голову под крыло, чтобы перебрать клювом перья. Вековые липы покачивали кронами. Впереди, за парком и прудом, вырисовывалась церквушка — ладная, уютная, как и все в Поддубье.

— Красота какая! — восхитилась Екатерина. — Воленс-ноленс сделаешься художником при таком-то великолепии.

— Да, места у нас знатные, — согласился Павел Петрович, гордо шествуя впереди приезжих. — Сам Венецианов, приезжая к нам, часто любовался. Говорил: «Уж на что у меня в Сафонкове прелести кругом, а таких-то, как в окрестностях Молдина, я нигде не сыскивал».

— Вы дружили с Венециановым? — с интересом спросила Софья.

— Нет, пожалуй: по-соседски приятельствовали. Алексей Гаврилович больше с братом моим общался — Николаем Петровичем. Да и то: ведь Григорий Сорока был человеком брата, а не моим. И Венецианов упрашивал моего отпустить крепостного на волю. Он других помещиков, что владели другими художниками из венециановской школы, сплошь и рядом уламывал — даром отпускали или за выкуп. Те потом учились в Москве или Петербурге… А с Сорокой не получилось: братец уперся — и ни в какую. Мы ему пытались внушить: ну, побойся бога, не губи талант, помоги воспарить к вершинам мастерства! Никого не слушал. Нет — и все. Загубил парня…

— Говорили, Григорий пил.

— Через это и пил. Чувствовал себя неприкаянно — из крестьян вроде вышел, до свободных-то не дошел…

— Но ведь он дожил до отмены рабства?

— А что толку-то! Не имел уже ни сил, ни желания творческого роста. Да и деток надо было кормить. Обстоятельства оказались выше. — Посмотрел на пригорюнившегося Сашатку: — Ну не будем, не будем о неприятном. Вон тоску какую нагнали на отрока. — Потрепал его по щеке. — Ах, не плачь, не плачь, братец. Дело прошлое, и слезами-то горю не поможешь. Значит, на роду у папеньки твоего было так написано. От судьбы не уйдешь, все в руках божьих.

Погуляв по аллеям, посидев в беседке, возвратились в дом. Павел Петрович показал им картины Сороки у себя на стене в гостиной: два пейзажа с берегов Молдино и портрет священника.

— Это духовник наш отец Василий, — пояснил Милюков. — Он тебя крестил, между прочим, — улыбнулся барин Сашатке. — И его не отдам, самому дорог. А вот этот вид на часовню в парке — да, пожалуй. Весь вопрос в цене.

— Сколько ж вы хотите? — задала вопрос Новосильцева-старшая.

— Да не знаю, право, — неопределенно промямлил Павел Петрович. — Но не меньше тысячи.

Вася поперхнулся от удивления (он как раз хрустел коржиком) и закашлялся.

— Эка вы хватили! — крякнула Екатерина.

— Вы считаете, много? — выгнул бровь помещик. — Отчего же много? Я читал, что Брюллов, чтобы выкупить из рабства Тараса Шевченко, продал портрет Жуковского за две с половиной тысячи.

Софья согласилась:

— Да, я знаю эту историю, а тем более что Шевченко был крепостным моих дальних родичей — Энгельгардтов. Но, во-первых, то была картина все-таки Брюллова, академика. Во-вторых, ее разыграли на аукционе… Словом, больше пятисот я не дам. И учтите: вам столько никто не даст.

Милюков нахмурился:

— Хорошо, надобно подумать. А пока отдыхайте, веселитесь, приобщайтесь к деревенским красотам. Даже если не столкуемся, все равно буду рад знакомству.

— Верно сказано, — улыбнулась Софья.

Засыпали на соседних кроватях (молодых людей разместили в одной комнате. И, уже задув свечку, Вася произнес в темноте:

— Хлебосольный хозяин — это замечательно. Незлобивый, судя по всему. Но себе на уме и картину дешево не отдаст — это ясно.

— Главное, что ему-то она досталась задарма, — отозвался Сашатка. — Дескать, крепостной, церемониться неча. А теперь, вишь, цену заломил!