Тайна леди Одли

— Мне ничего не кажется, милый. Роберт считает, что я причастна к исчезновению мистера Толбойза. Как прикажешь это понимать?

— Час от часу не легче! Если это так, то, выражаясь языком простонародья, у него действительно не все дома.

— Боюсь, я тебя огорчила, дорогой, — тихо промолвила леди Одли.

— Да, очень. Но ты поступила совершенно правильно, рассказав мне все как есть. Сейчас мне нужно подумать и решить, что предпринять.

Миледи поднялась со скамеечки. Пламя в камине еле теплилось. Миледи поцеловала широкий лоб мужа.

— Ты так добр ко мне, — прошептала она. — Если кто-то вздумает настроить тебя против меня, ты ведь не станешь прислушиваться к чужим наветам, правда?

— Настроить меня против тебя?

— Да, милый. Ведь сумасшедших на свете и без твоего племянника хватает — а сколько таких, что спят и видят, как бы навредить мне…

— Пусть лучше не пытаются, иначе им придется иметь дело со мной!

Леди Одли засмеялась и громко захлопала в ладоши.

— Спасибо, дорогой, — нежно обняв мужа, сказала она. — Сегодня я лишний раз убедилась в том, как сильно ты меня любишь. Однако уже начало восьмого. Миссис Монтфорд пригласила меня к обеду, и нужно будет послать к ней кого-нибудь из слуг с запиской, извиниться и предупредить, что я не смогу к ней приехать. Увы, Роберт Одли совершенно выбил меня из колеи. Я останусь дома и поухаживаю за тобой. А ты сегодня ляжешь рано — очень рано, не так ли, милый? — и очень-очень постараешься выздороветь.

— Хорошо, дорогая.

Миледи выпорхнула из комнаты и побежала отдать распоряжения. Закрывая за собой двери библиотеки, она чуть задержалась на пороге и, положив руку на грудь, почувствовала, как часто и тревожно бьется ее сердце.

«Ну и напугали же вы меня, мистер Роберт Одли, — подумала она. — Погодите, придет время — а оно не за горами — и вы еще горько раскаетесь за сегодняшний разговор в липовой аллее!».

32 ВИЗИТ ФИБИ

Прошло уже два месяца, как в Одли-Корт отпраздновали веселое Рождество, но пропасть, которая пролегла между леди Одли и ее падчерицей, не стала уже. То была не открытая война, но вооруженный нейтралитет, который то и дело нарушали мелкие стычки и короткие словесные перепалки, и, надо сказать, миледи была слишком сильным противником, чтобы Алисия могла всерьез рассчитывать на победу. Всякий раз, когда гроздья гнева наливались ядовитым соком, миледи, чарующе улыбаясь, уходила от ответа и на выходки падчерицы отвечала легким серебристым смехом. Будь миледи более уступчивой и займи она более жесткую позицию, взаимная неприязнь, излившись в одном грандиозном скандале, — как знать? — могла бы привести к примирению и согласию. Но Люси Одли не начинала военных действий. Храня нелюбовь к падчерице в тайниках души, она тратила ее постепенно, как будто снимала процент с отложенной суммы, пока трещина между ними, разрастаясь день ото дня, не превратилась в бездну, которую уже не смог бы перелететь ни один голубь, несущий оливковую ветвь.

Где нет откровенной войны, там нет и откровенного мира, и, прежде чем будет подписан мирный договор и начнутся энергичные рукопожатия, пушки с обеих сторон должны наговориться вволю. Я думаю, союз между Францией и Англией так крепок именно потому, что нас роднят победы, которые мы одержали, и поражения, которые мы потерпели в борьбе друг с другом. Мы наставили друг другу так много шишек и синяков, что вечный мир между нами — дело верное и обеспеченное.

В Одли-Корт было множество комнат, и мачеха с падчерицей, лелея взаимную неприязнь, располагали всеми удобствами, какие им мог предоставить старинный особняк. У миледи, как мы знаем, были собственные роскошные апартаменты; Алисия занимала несколько комнат на другой половине большого дома. У нее была любимая лошадь, любимая собака, рисовальные принадлежности, и она в общем и целом была счастлива. Впрочем, о полном счастье говорить не приходилось: натянутые отношения с мачехой сделали его невозможным. Отец изменился, — ее дорогой отец, которым она вертела, как хотела, пользуясь безграничной властью избалованного ребенка, изменился, найдя себе другую владычицу и присягнув на верность новой династии. Алисия видела, как тянет его к иному берегу, и наступил день, когда он, пристав к нему, взглянул оттуда отчужденным взглядом на единственного своего ребенка.

Алисия поняла, что для нее все потеряно. Улыбки миледи, слова миледи, колдовская грация миледи сделали свое дело. Кому могла пожаловаться Алисия, кому могла поверить свою печаль? Кузену Роберту? Нет уж, скорее псу Цезарю, который не понимал ничегошеньки, но зато всякий раз, скаля зубы и махая хвостом, как мог изъявлял ей свое сочувствие!

В тот мрачный мартовский вечер, уступив настояниям очаровательной сиделки, сэр Майкл лег в постель чуть позже девяти. Упали темно-зеленые бархатные гардины, вокруг массивного ложа сомкнулись темно-зеленые занавеси. В огромном камине ярко вспыхнул огонь. Настольную лампу зажгли и поставили поближе к изголовью, и миледи собственноручно принесла больному солидную стопу журналов и газет.

Леди Одли посидела у постели супруга минут десять, затем, поправив абажур настольной лампы, встала и сказала:

— Я пойду, дорогой. Чем раньше ты уснешь, тем лучше. Двери между комнатами я оставлю открытыми, и, если я тебе понадоблюсь, позови, я услышу.

С этими словами она покинула спальню сэра Майкла и, пройдя через гардеробную, вошла к себе в будуар.

В этой комнате все свидетельствовало о женской изысканности. Фортепиано было открыто; на нем в беспорядке лежали отдельные листы с нотами и нотные альбомы в роскошных переплетах. У окна стоял мольберт; акварельный этюд говорил о том, что художническим талантом миледи также не была обделена. Кружевные и кисейные вышивки миледи, ее шелка, переливавшиеся всеми цветами радуги, ее меха, игравшие самыми нежными оттенками, — все это кружило голову, наполняя комнату мерцающим блеском, а зеркала, расставленные по углам и противоположным сторонам комнаты, множили ее образ, отражая то, что составляло самое большое сокровище апартаментов.

Среди цвета, света и позолоты, среди богатства и красоты Люси Одли присела на низкую скамеечку у огня и задумалась.

Сколь ни прекрасна была она сама по себе, но роскошь, окружавшая ее, делала ее красоту просто ошеломляющей. Заздравные чаши из золота и слоновой кости — их ваял сам Бенвенуто Челлини; бюро с инкрустациями из бронзы и перламутра и монограммой Марии-Антуанетты, украшенной изображениями розовых бутонов и двойных узлов, символов преданности и любви, птиц и бабочек, купидонов и пастушек, богинь, придворных кавалеров, поселян и молочниц; статуэтки из паросского мрамора и бисквита; корзинки с оранжерейными цветами; фантастические шкатулки филигранной индийской работы; хрупкие чайники из фарфора цвета бирюзы, украшенные миниатюрными портретами Людовика Великого и Людовика Желанного, Луизы де Лавальер и Жанны-Марии дю Барри, — все, что искусство могло создать, а золото купить, было собрано здесь, в тихой комнате, где миледи сидела, прислушиваясь к завываниям мартовского ветра и глядя на рубиновые трещины горящих углей.

Мне не миновать скучного морализаторства, задумай я, воспользовавшись случаем, выступить против искусства и красоты — выступить только потому, что миледи, окруженная роскошью, была намного несчастней какой-нибудь полуголодной портнихи, снимающей угол на мрачном чердаке. Несчастной потому, что ее душевная рана была слишком глубока, чтобы ее могли залечить богатство и роскошь. Несчастлива она была безмерно, но я не стану искать доводы в пользу бедности, противопоставляя ее достатку. Работы Бенвенуто Челлини и севрский фарфор не могли дать ей счастья, потому что в ней уже не было прежнего простодушия, с каким только и можно воспринимать искусство, и бесхитростное удовольствие от красоты стало для нее недоступным. Шесть-семь лет назад владение этим маленьким дворцом Аладдина еще могло принести ей радость, но она уже вышла из круга тех, кто ищет и находит счастье, не мудрствуя лукаво, она слишком далеко зашла в пустынный лабиринт вины и предательства, ужаса и преступления, и все богатство не могло принести ей никакой радости, кроме одной-единственной — бросить все это под ноги, бросить бесформенной кучей и топтать, топтать, топтать его, попирая, дробя и ломая в порыве жестокого отчаяния!

О, как бы она воспряла духом, если бы здесь, рядом, в соседней комнате, скончался Роберт Одли, ее неумолимый преследователь и безжалостный враг!

Как бы возликовала она над его гробом!

Не эти ли радости остались на долю Лукреции Борджиа и Екатерины Медичи, когда они преступили роковую грань между виной и невинностью? Не потому ли познали они радость мщения, познали «божественность Ада» и самим своим падением вошли в историю, вошли в легенду?

Но, глядя на огонь широко раскрытыми глазами, миледи думала сейчас не об этом.

Быть может, она думала о своем далеком детстве, когда ее бескорыстие было естественным, как дыхание, а совесть, не обремененная горьким опытом, — чистой, как крыло ангела.

Быть может, вглядываясь в свое прошлое, она вспомнила день, когда, взглянув на себя в зеркало, впервые поняла, что она прекрасна, и, усмотрев в том божественный дар, решила, что этим отныне и навсегда будет оправданно любое ее желание и любой ее поступок.

Вспомнила ли она тот день, когда волшебное приданое впервые научило ее себялюбию и жестокости?