Тайна леди Одли

Женщина встала — резко, внезапно, вдруг. Она стояла прямая и решительная, глаза ее блестели, волосы разметались по белоснежным плечам.

— Позовите сэра Майкла! — воскликнула она. — Позовите его сюда, и я расскажу все! Чего мне бояться? Господь свидетель, я сражалась против вас изо всех сил, и я стойко переносила тяготы этой битвы, но вы победили, мистер Роберт Одли. Великий триумф, не правда ли? Блистательная победа! Вся сила вашего холодного и расчетливого ума ушла на достижение, так сказать, благородной цели. Но вы победили ДУШЕВНОБОЛЬНУЮ!

— Душевнобольную! — воскликнул Роберт Одли.

— Да, душевнобольную. Когда вы утверждаете, что я убила Джорджа Толбойза, вы говорите правду. Но когда вы утверждаете, что я убила его из подлости, вы лжете. Я убила его потому, что я — душевнобольная, потому, что на узкой границе, отделяющей душевное здоровье от душевной болезни, бедный мой разум отклонился чуть в сторону, потому, что, когда Джордж Толбойз, как вы сейчас, начал осыпать меня упреками и стал угрожать мне, я, человек и без того неуравновешенный, потеряла над собой всякую власть, потеряла ее потому, что я — душевнобольная! Если кому-то суждено сегодня узнать правду, — пусть узнает тайну всей моей жизни!

Роберт Одли вышел из комнаты. Он ушел с тяжелым сердцем, потому что знал, какую утрату предстоит понести сэру Майклу. Но и скорбя о нем, он никак не мог забыть последние слова миледи: «Тайна моей жизни». Он вспомнил строки из письма Элен Толбойз накануне ее исчезновения из Уайльдернси, строки, которые привели его в недоумение и заставили крепко задуматься: «Я верю, ты простишь меня, потому что знаешь, почему я была такой. Ты знаешь тайну — ключ ко всей моей жизни».

Сэра Майкла он нашел в зале.

— Леди Одли хочет обратиться к вам с признанием, сэр, — тихо промолвил Роберт. — Она обманула, предала вас, и дай вам Бог перенести испытание, которое вам сейчас предстоит.

Сэр Майкл поднял было руку — он хотел заставить племянника замолчать, — но рука, взметнувшись в повелительном жесте, тут же бессильно упала вниз.

— Люси! — Голос сэра Майкла прозвучал, словно крик раненого животного. — Люси, скажи мне, что этот человек — сумасшедший! Скажи, иначе я убью его!

Миледи вошла в комнату. Она упала на колени, охватив лицо руками.

— Он сказал правду, — промолвила она. — Это я послала его за тобой, чтобы рассказать тебе все. Я расскажу, и хотя мне бы хотелось пожалеть тебя, потому что ты был добр ко мне — добрее, чем я того стоила, — но, увы, сейчас я способна пожалеть только себя. Когда-то, очень давно, я сказала тебе, что я эгоистична. Знай, с той поры ничего не изменилось. Сочувствие — удел счастливых и богатых; для меня же это непомерная роскошь.

Сэр Майкл попытался поднять леди Одли с колен, но она не подчинилась ему, и тогда он, сев в кресло, около которого опустилась жена, скрестил пальцы и приготовился слушать ее с таким вниманием, словно от каждого ее слова зависело все его дальнейшее существование.

— Для того, чтобы ты понял, как я дошла до такой жизни, я должна рассказать тебе свою историю с самого начала. Не бойся, это не займет много времени: она была незавидной, моя жизнь, и я не стану утомлять тебя подробностями, хотя бы ради того, чтобы не причинять боль себе самой.

Матери своей я почти не помню. Помню только, что была она очень похожа на меня — такую, какой я стала теперь, и что однажды, отойдя от моей детской кроватки, она не вернулась к ней никогда.

Мне сказали, что она уехала. Меня отдали на попечение чужой женщине, и то была в полном смысле чужая, неприветливая женщина. И место, где она проживала — приморская деревушка в Хэмпшире, в семи милях от Портсмута, тоже было скучным, уединенным и пустынным. Отец мой служил в военно-морском флоте и навещал меня лишь изредка. Кормилице он платил нерегулярно, и она срывала на мне всю свою злость. Я была совсем крошечной, но уже тогда понимала, что мне суждено жить в бедности.

Я часто спрашивала о своей матушке, но всякий раз получала один и тот же ответ: она уехала. Я спрашивала куда. Мне отвечали: это секрет. Когда я подросла и мне стало понятным значение слова «смерть», я спросила, не умерла ли моя мать. Нет, отвечали мне, она жива, но болеет, поэтому ее нет рядом со мной. Давно ли она болеет, спрашивала я. Уже несколько лет, отвечали мне, почти с той поры, как я появилась на свет.

Но настал день, когда тайна вышла наружу. В тот день кормилица была особенно не в духе, и, когда я задала ей свой обычный вопрос, она в ярости выложила мне всю правду. Она сказала, что матушка моя сошла с ума и ее содержат в сумасшедшем доме в сорока милях от нашей деревушки. Сказав это, она тут же об этом пожалела и стала убеждать меня, что солгала, а впоследствии я узнала, что отец мой взял с нее слово никогда не рассказывать мне о том, какая ужасная участь постигла мою мать.

С той поры мысли о матери не давали мне покоя ни днем, ни ночью. В ту пору я еще не знала, что сумасшествие бывает разным, и изводила себя, представляя, как матушка моя, одетая в мерзкое рубище, мечется по комнате, похожей на тюремную камеру, и тело ее кровоточит от многочисленных пыток. Мысленно я тянулась к ней, но даже в мыслях боялась подойти к ней слишком близко: мне казалось, один лишний шаг навстречу — и она меня убьет. Не однажды я просыпалась глубокой ночью, крича от ужаса: рука, холодная, как лед, сжимала мне горло, а стенания матери, заключенной в каменный мешок, терзали мой слух.

Миледи остановилась, чтобы перевести дух. Она говорила быстро, словно стремясь как можно скорее избавиться от того, что мучило ее все эти годы.

— Когда мне исполнилось десять лет, мой отец, кое-как рассчитавшись с кормилицей, определил меня в интернат и снова уехал. На этот раз мы не виделись с ним дольше обычного, а когда он вернулся, я рассказала ему все, что мне стало известно о матери. При всяком упоминании о ней он приходил в необычайное волнение. Он очень любил ее, но должен был зарабатывать на хлеб насущный для нее и для ребенка, а профессия моряка не позволяла ему подолгу оставаться на берегу. Глядя на него, я снова и снова убеждалась в том, какая горькая участь ждет всякого, кто приходит в этот мир среди тлена и нищеты. Моя мать, за которой мог бы ухаживать преданный супруг, была вверена заботам наемных сиделок.

Перед тем как отправить меня в школу в Торки, отец отвел меня в больницу, где содержали матушку. Визит не доставил мне радости, но, по крайней мере, я выбросила из головы те ужасные картины, что потрясли мое детское воображение. Я не увидела буйнопомешанной, одетой в жалкое рубище, которую день и ночь стерегут неусыпные тюремщики. Передо мной было золотоволосое, голубоглазое существо, ребячливое, как дитя, и легкомысленное, как бабочка. Когда мы вошли к матушке, на голове у нее был венок из живых цветов. Приветствуя нас, она поднялась с места, и улыбка ее была лучезарной, а щебет веселым и нескончаемым.

Нет, она не узнала нас. Она беседовала с нами так, как беседовала бы со всяким, кто навестил ее в больничном заточении. Сумасшествие передалось ей по наследству от матери, которая скончалась, так и не обретя прежнего рассудка. Моя матушка была — или казалась — вполне здоровой, пока на свет не появилась я, но после моего рождения рассудок ее стал угасать день ото дня, пока она не стала такой, какой я застала ее в тот памятный день.

Покидая больницу, я запомнила матушку такой, какой видела ее в последний раз. Отныне я знала, что единственное наследство, которое я могу получить от нее, — это безумие!